Я, как обычно, вызвал к себе интерес, но не пристальный, и мне удалось затеряться. Гул носился по коридорам, точно поднятая пыль. Я выделил из него рояль и устремился на звук, пока не вышел к хвосту людной очереди, упирающейся в большую черную дверь. Оттуда пробивались дивные пассажи.
Рояль смолк, дверь приоткрылась — приглашали нового исполнителя. Тот, кто играл раньше, вышел весь взмокший. Его облепили нервные молодые люди и стали засыпать завистливыми от страха вопросами. Не знаю почему, я решил остаться и принял вид причастности к этому конвейеру исполнителей. Никто из присутствующих не возражал. По мере того как подходила моя очередь, мне прояснилась суть происходящего. Я понял, что попал на вступительные экзамены.
Я смутно представлял себе, что буду делать и говорить, если меня спросят, по какому праву я ввалился. Но очень хотелось сесть за рояль. Такой возможности могло долго не повториться. Я решил, что, независимо от дальнейших событий, успею поиграть на настроенном профессиональном инструменте. Я приготовился подскочить к роялю, быстро поиграть, извиниться и уйти.
Свои музыкальные силы я оценивал трезво. Я не касался клавиш с момента нашего отъезда из интерната, то есть почти два месяца. О хорошей беглости нечего было и говорить. Вдобавок ко всему я не знал ни одного музыкального произведения в оригинале — все подбиралось по слуху и, наверное, с некоторыми отступлениями от нотного текста подлинника. В импровизациях собственного сочинения я почему-то засомневался. Я остановил свой выбор на произведениях, которые играл до меня один парень. Мне показалось, что я запомнил их до единой нотки, а какую-то пьеску я неоднократно слышал по радио.
Наконец дверь открылась и мне разрешили войти. Я проследовал в угловатую комнатку с занавесом вместо боковой стены. Через высокий, будто юбочный разрез занавеса просматривалась сцена с роялем.
Зал был почти пуст. Стояли два сдвинутых стола, за ними сидели человек шесть комиссии. Над их головами нависал балкон, я глянул на него и похолодел — там было полно народу. Я вышел, как из плюшевого чума, и каким-то мятным от волнения голосом выговорил: «Абитуриент Глостер», — и резво проковылял к роялю.
Чтобы опередить все уместные вопросы, я начал играть. Сразу же появилось первое неудобство. Строй старенького интернатского пианино разительно отличался от строя концертного рояля. В моей памяти за определенной клавишей хранился соответствующий звук. Здесь клавиши и прячущиеся за ними звуки не совпадали. В итоге получалось не совсем то, что я намеревался представить. Я растерялся, но, не прекращая игры, съехал на импровизацию и кое-как на одном крыле дотянул до аэродрома. Меня не прервали.
На второй вещи я вполне освоился с клавиатурой. Я разогнался мелодией до такой скорости, пока она не стала контролироваться спиной. Как слепой, я вскинул голову. Зрение ушло из глаз, но наладился умственный контакт с воображаемым музыкантом из горба. Он подхватил мелодию, повел за руки, и залежи моей грустной жизни брызнули новыми звуками, потекли через пальцы на клавиши спинномозговой сонатой.
Я остановился, промокнул о штанины ладони. На балконе раздалось несколько хлопков.
Женщина, сидящая в комиссии, сказала:
— Я не нашла вашей фамилии в списках.
В сущности, этим должно было кончиться. Я встал, мой скрюченный контур, очевидно, приняли за поклон, и на балконе снова зааплодировали. Я предпочел поскорее уйти, потому что и так удовлетворился.
Женщина крикнула мне вслед:
— Наверное, какая-то ошибка!
«Никакой ошибки», — полувслух, полумысленно ответил я, прибавил ходу и выскочил за дверь. К счастью, никто не выяснял у меня, как прошло выступление; провожаемый любопытными взглядами, я заспешил по коридору.
Я хорошо помнил обратную дорогу и уже почти улизнул, но на выходе меня окликнул властный мужской голос:
— Глостер, подождите!
Я оглянулся. По центральной лестнице тяжелым галопом спускался крупный мужчина лет пятидесяти — один из тех, кто сидел за столом в зале.
Он подошел ко мне и первым делом сердито выпалил:
— Что я, мальчик — за вами бегать?! — Глаза его под очками сверкнули колючими искрами. В этот момент он окончательно разглядел меня и сказал на тон мягче: — Ну, чего вы испугались? Вы неплохо играли и понравились комиссии. Вам задали обычный канцелярский вопрос, это совсем не значит, что надо срывать экзамен.
Я промолчал, привычно чувствуя, как ползет по моей круглой спине его жалостливый и удивленный взгляд.
— Что-то случилось? — спросил мой преследователь. — Вы передумали поступать? Нет? Тогда в чем дело?
— А какие документы нужны, чтобы поступить к вам? — спросил я.
У моего собеседника не только брови, но даже щеки изобразили глубокое удивление:
— Вы не подавали документов?
— Нет, — удрученно признался я.
— Очень хорошо, — он снял на минуту очки и оглядел меня уже босыми и, наверное, поэтому беспомощными глазами. — Тогда зачем вы к нам пожаловали?
— Я только хотел поиграть на рояле, — выложил я свою аляповатую правду.
— Где вы раньше занимались?
— Нигде.
— Тогда с кем? Я имею в виду, у кого вы учились?
— Ни у кого. Я сам научился.
— Изумительно, — мужчина деловито потер ладони. — Следующий вопрос: что вы играли? Шопена — не Шопена, Рахманинова — не Рахманинова.
— Не знаю, — поскольку действительно не представлял, что изобразил.
— Как же вы тогда играли?
— Передо мной ребята кучу вещей исполняли. Что-то запомнил, что-то придумал.
Мы продолжили разговор на улице. Мужчина сказал, что его зовут Валентин Валерьевич. Он размашисто разжег сигарету, затем посмотрел на часы и отмахнулся от них:
— В двух словах — откуда вы приехали, в общем, коротко биографию.
Я рассказал про интернат, без бытовых подробностей — в основном про старенькое пианино в каморке папы Игната. Чуть-чуть о нашем переезде в город. Я не скрыл подозрений общества о моей нормальности и с тем большей гордостью заверил, что не псих. Валентин Валерьевич сразу успокоил меня, что никогда бы так не подумал.
— А почему вы не подготовили какое-нибудь произведение конкретно? — вдруг спросил он.
— Потому что ничего конкретного я не разучивал, а играю только то, что когда-нибудь слышал и запомнил.
— По слуху?
— Да, а как еще можно…
— Без нот? — как бы уточняя нечто абсурдное, спросил Валентин Валерьевич.
Увы, я не знал нотной грамоты. Названия «до», «ре», «ми», «фа» были мне знакомы, но существовали без смыслового наполнения.
Валентин Валерьевич за секунду принял какое-то решение и сказал:
— Вот что, Глостер, приходите через два дня прямо сюда, когда закончатся экзамены, — он протянул мне картонный прямоугольник. На нем я увидел крупные позолоченные строчки «Валентин Валерьевич» и «Декан». — Здесь мой рабочий телефон, звоните, когда вздумается. Сегодня у нас что? Среда. Значит, в пятницу в десять утра я жду вас в своем кабинете. Спросите у вахтерши, как пройти. Договорились? Уверен, мы что-нибудь для вас сообразим. Кстати, — он достал из кармана блокнот, — как вас по батюшке?
У меня и Бахатова имелись одинаковые, чисто формальные отчества: мы оба были Игнатовичи. Остроумный Игнат Борисович, следуя традиции римских патрициев, дал нам как вольноотпущенникам свое имя.
— Очень хорошо, Александр Игнатович, так и запишем, — сказал Валентин Валерьевич и впервые за нашу беседу позволил себе улыбнуться. — До встречи.
Я сказал «спасибо» четыре раза и побежал искать универмаг. Дома я поделился впечатлениями с Бахатовым. Тот покивал и погрузился на дно своих мыслей. Бахатов умел быть иногда удивительно холодным. Впрочем, он готовился к завтрашнему дню и медитировал над ногтями. Я оставил его в покое и улегся перед телевизором тешить свою радость изнутри. Бахатов сидел прямой, как факир, и глаза его излучали змеиную мудрость.
— В пятницу все будет хорошо, — неожиданно сказал он и улыбнулся родительской улыбкой. Тогда мне показалось ошибочным мое представление, что это я присматриваю за Бахатовым.
15
Так и случилось. Валентин Валерьевич приветливо встретил меня утром, спросил о самочувствии и как я провел время, а сам тем временем поставил на стол магнитофон.
— Вот, послушай, — он нажал кнопку, и заиграл быстрый рояль. Произведение закончилось, Валентин Валерьевич хитро посмотрел на меня и спросил: — Сможешь повторить?
Мы прошли в кабинет, где стоял инструмент. Валентин Валерьевич снова прокрутил запись, но мне хватило бы одного прослушивания. Я сел за рояль и начал играть.
— Фантазируешь! — крикнул Валентин Валерьевич. Я исправился, хотя мой вариант мне нравился больше.
