Франсуа Тавернье прикоснулся к руке Леа и тихо сказал:
— Подождите меня, это займет одну минуту.
Леа неохотно согласилась.
— Вот, пока будете ждать, попробуйте это, — сказала Марта, поставив перед ней тарелочку с пирожными.
А Франсуа тем временем рассыпался в любезностях перед этой женщиной… Как он был смешон со своими улыбочками и поклонами! Она не узнавала его… Всегда холодное и ироничное, выражение его лица сейчас стало чуть ли не заискивающим… Наконец-то он решился распрощаться с ними и вспомнил о ее существовании!
— Вижу, вы не теряли времени даром, — сказал он, указывая на тарелочку из-под пирожных.
— Это Марта…
— Я вас ни в чем не упрекаю.
— Этого еще не хватало! Если бы вы видели себя, когда любезничали с этой старой курицей…
— Не так громко! Вы очень несправедливы к этой даме. Пойдемте.
У входа они увидели Марту и Рене, утешающего мать.
— Рене, вы не могли бы уделить мне минутку?
— Конечно, месье Франсуа.
Они вошли в кладовую, где среди окороков, колбас, консервов и ящиков с овощами, громоздившихся до самого потолка, спал маленький мальчик, сын Рене и Жанетты.
— Вы не могли бы передать несколько слов господам в маленьком зале за столиком, который вы держите для друзей? — спросил Франсуа.
— Я посадил их там потому, что они пришли от вашего имени.
— Правильно сделали. Спросите месье Жака Мартеля. Вам ответит черноволосый мужчина с правильными чертами лица. Скажете ему, что дела плохи. Кстати, вы починили дверь на черную лестницу?
— Да, а чтобы не возникало лишних вопросов, я все сделал сам.
— Лестница была захламлена. Вы освободили проход возле подвала?
— Да, но больше ничего не тронул, даже пыль и грязь. Никто ничего не заметил.
— Превосходно. Спасибо, Рене. Впервые этот выход нам пригодится. Их четверо, не так ли?
— Да.
— Пусть выходят с интервалом в две минуты. Постарайтесь, чтобы никто из посетителей их не увидел. И еще, будьте очень осторожны в присутствии месье Мишеля и его друзей. Не дай Бог, чтобы у него хоть на мгновение возникли подозрения о происходящем здесь.
— Не волнуйтесь. Даже мои родители ничего не знают. Только Жаннета что-то чувствует!
— Ее не стоит опасаться. Однако из простой предосторожности вам лучше отправить малыша в Ло.
— Я уже думал об этом. Мы отошлем его при первой же возможности.
— А теперь скорее идите, Рене. Не забудьте: Жак Мартель. Он должен выйти вторым.
— Можно подумать, что речь идет о самом генерале де Голле.
Франсуа Тавернье ничего не ответил, но в его взгляде поомелькнуло что-то заговорщически веселое…
Первым кладовую покинул Рене. Погладив по голове спящего ребенка, своего крестника, за ним вышел и Франсуа.
Расположившись на кухне, Марта и Леа подбадривали друг друга, поглощая сахар, который макали в сливовую водку. Судя по их блестящим глазам, они уже немало израсходовали и того и другого.
Тавернье остановился на пороге.
Леа оживленно рассказывала Марте о бесстыдных взглядах, которые Элен бросала на Франсуа.
Он подошел к ней, взял за руку и, не обращая внимания на протесты, вытащил в прихожую, а затем на лестницу.
— Оставьте меня, я хочу объясниться с этой стервой! Вы заметили, с какой наглостью она на вас глазела? А ведь прекрасно знала, что вы не один! Какое бесстыдство!..
Ему едва удалось дотащить ее до первого этажа. Франсуа с трудом сохранял серьезность при виде Леа, настолько она, в надетой набекрень шапочке, была очаровательна в своем гневе.
— Да вы устраиваете мне сцену, честное слово! Вы ревнуете?
— Ревную?! Я?! Да кого же? Кого?
— Мне кажется, меня.
— Вас!.. Вы сошли с ума! Вас!.. Это смешно! Вы принимаете желаемое за действительное… Путаете меня со своими женщинами. Ревную!.. Я!.. Вы меня рассмешили…
Внезапно он прижал ее к себе.
— Замолчи, ты наговоришь глупостей… слишком много слов. Какое мне дело, ревнуешь ты меня или нет. По правде говоря, лучше бы не ревновала.
Леа упрямо переминалась с ноги на ногу, но не пыталась вырваться из его объятий. Глядя ему в глаза, она провела языком по пересохшим губам. Это невинное движение послужило для них как бы сигналом. Почувствовав прилив желания, Франсуа обхватил ее за талию, а Леа обвила его шею руками.
Их губы слились в поцелуе с такой жаждой, которая рождается либо от большой любви, либо от длительного воздержания. К Леа относилось скорее последнее. После похорон отца к ней не притрагивался ни один мужчина, за исключением Франсуа.
Повиснув на нем, она прерывисто дышала, перемежая свои поцелуи с короткими вскриками. Будь сейчас ночь, Франсуа Тавернье овладел бы Леа прямо у грязной стены в грязном подъезде, дверь которого была, к счастью, закрыта. Однако в любой момент кто-нибудь мог войти с улицы или же спуститься сверху, из частного ресторана.
Не без труда он освободился из объятий девушки.
— Послушайте, давайте уйдем отсюда. Поедем ко мне.
— Нет… Сейчас…
Голоса, послышавшиеся с лестницы, вернули Леа к действительности. Перестав сопротивляться, она позволила ему увлечь себя на улицу.
Леа проснулась и, что-то промурлыкав, сладко потянулась. Несмотря на головную боль, особенно в висках, чувствовала она себя прекрасно. Сев на постели, она огляделась и натянула на обнаженные плечи вигоневое покрывало, лежавшее на огромной кровати среди смятых простыней. Глядя на этот беспорядок, она улыбнулась. Забавное место! Здесь было что-то от чердака, пещеры или юрты кочевника. Толстые полотнища темно-красного бархата, прикрепленные к балкам потолка, свисали по обе стороны самой широкой, какую когда-либо видела Леа, кровати. Напротив этого сибаритского ложа горел в просторном камине яркий огонь. Перед очагом — очень красивый ковер, на котором были разбросаны подушки и одежда. Языки огня отбрасывали на балки подвижные тени. За пределами этого светлого пятна все терялось во мраке.
— Я как будто подвешена во времени и пространстве, — вслух произнесла она.
Звук собственного голоса, прозвучавший в тишине комнаты, нарушаемой только потрескиванием огня, удивил Леа и вернул ее к реальности.
«Вот он какой, грех», — подумала она. Эта мысль ее рассмешила, поскольку ее понятие о грехе было одним из самых нестойких, и это с самого детства, несмотря на Катехизис, который мать заставляла ее перечитывать каждый день, и на проповеди дяди Адриана, которые она слушала в соборе Бордо.
— Как же вы сейчас красивы, — произнес голос из темноты.
— Франсуа, где вы прячетесь? Я вас не вижу.
Зажглась лампа под зеленым абажуром из матового стекла. Позади нее за большим столом, заваленным книгами и бумагами, сидел Франсуа Тавернье. Он встал и подошел к кровати. На нем был длинный, украшенный вышивкой, халат, делавший молодого человека похожим на монгола и подчеркивавший резкость черт его лица.
— Что это вы так вырядились?
— Ах! Леа… я думал соблазнить вас этим декадентским нарядом. Увы, мне это не удалось.
— Откуда он у вас? Очень красивый.
— Несколько лет назад я привез его из Кабула. Это подарок афганского принца — церемониальное платье, которое раньше носили министры. В Афганистане суровый климат, и поэтому платье очень теплое. С начала войны зимой я ношу дома только его.
— Так это от холода вы развесили все эти полотнища вокруг кровати?
— Да, но как только работа была закончена, я понял, что воссоздал в большом масштабе любимую обстановку своего детства: стол в столовой моих бабушки и дедушки, казавшийся мне тогда огромным, и свисающую до пола красную скатерть, под которой я любил играть, представляя себя бедуином, ханом, пиратом или работорговцем.
Леа посмотрела на него с таким удивлением, что он расхохотался.
— Но я же был мальчишкой, как и все остальные.
— Да, конечно, — сказала она, тоже засмеявшись. — Но мне очень трудно представить вас ребенком.
— Это еще одна вещь, которая нас различает; мне совсем нетрудно видеть в вас маленькую девочку, какой вы были совсем недавно, а в некоторых случаях остаетесь и до сих пор.
Он сел на кровать, глядя на девушку с трогательной нежностью. Она непроизвольно прильнула к своему возлюбленному и потерлась носом о его шею.
— Мне нравится ваш запах.
Он нежно обнял ее, наслаждаясь ее первым ласковым словом, имевшим для него такое же значение, как и признание в любви. В устах чувственной женщины слова «я люблю ваш запах» казались ему словами «я люблю вас», произнесенными влюбленной женщиной. У него не возникло даже желания подшутить над ней. Прекрасно понимая хрупкость этого момента и зная непостоянство Леа, он наслаждался этим мгновением счастья и не смел заговорить из страха разрушить объединившее их очарование.
Зазвонил телефон.
