– Ну что вы! Не стоит раздаривать проспекты кому ни попадя. Я не коммерсант, а художник, Алекс Лотце. Не доводилось видеть мои картины? Они выставлялись на Континенте.
– К сожалению, я равнодушен к современной живописи, – сказал Бэйнс. – Мне нравятся довоенные кубисты и абстракционисты. Люблю, когда картина несет глубокий смысл, а не просто изображает натуру.
– Но ведь это – цель искусства, – возразил Лотце. – Примат духа над чувственным восприятием. Абстракционизм – искусство упадка, хаоса, он отражает процессы разложения общества, старой плутократии. Декадентов поддерживали еврейские капиталистические воротилы, опутавшие своими сетями весь мир. Те времена ушли, и живопись стала иной. Искусство не может стоять на месте.
Бэйнс кивнул, глядя в иллюминатор.
– Вам приходилось бывать в Тихоокеании? – спросил Лотце.
– Несколько раз.
– А я лечу впервые. В Сан–Франциско при содействии ведомства доктора Геббельса и японских властей открывается выставка моих работ, так сказать, культурный обмен в целях укрепления дружбы и взаимопонимания. Надо снижать напряженность между Востоком и Западом. А для этого нужно больше общаться, и искусство – один из важнейших факторов…
Бэйнс кивнул. Внизу, за огненным кольцом дюз, показались Сан–Франциско и Залив.
– А где в Сан–Франциско можно поесть? – спросил Лотце. – Для меня заказан номер в «Палас–Отеле», но, мне кажется, в национальных районах лучше кормят. В Чайнатауне, например.
– Да, – подтвердил Бэйнс.
– А цены там не кусаются? А то я почти на мели. У нас очень прижимистое министерство. – Лотце засмеялся.
– Смотря как обменять деньги. У вас, надо полагать, чеки Рейхсбанка? Рекомендую Токийский банк на Самсон–стрит.
– Danke sehr,[14] – поблагодарил Лотце. – А я собирался поменять их в гостинице.
Ракета неслась над самой землей. Бэйнс увидел взлетное поле, ангары, стоянки машин, здание аэровокзала, дома… «Красиво, – подумал он. – Горы и вода, и клочки тумана, уплывающие к Золотым Воротам».
– Что это? – спросил Лотце. – Что за огромное сооружение? Вон там, внизу. Космопорт? Я думал, у японцев нет космических ракет.
Улыбаясь, Бэйнс пояснил:
– Стадион «Золотой Мак». Бейсбольное поле.
– Ну да, они без ума от бейсбола, – усмехнулся Лотце. – А по мне, нет спорта скучнее и бессмысленнее. Взбрело кому–то в голову начать такой…
– Он уже достроен, – раздраженно перебил Бэйнс. – Его таким задумали, открытым с одной стороны. Новый архитектурный стиль. Горожане очень им гордятся.
– Такое впечатление, будто его проектировал еврей, – пробормотал Лотце, глядя вниз.
Бэйнс пристально посмотрел на него. На мгновение он отчетливо ощутил перекос в немецком мозгу. Психический сдвиг. Неужели Лотце действительно так считает? Или просто брякнул первое, что пришло на ум?
– Надеюсь, мы с вами еще встретимся в Сан–Франциско, – сказал Лотце, когда ракета коснулась земли. – Плохо, если рядом нет соотечественника, не с кем поболтать.
– Мы с вами вовсе не соотечественники, – возразил Бэйнс.
– Вы правы. Но в расовом отношении мы очень близки. Да и цели наши и намерения совпадают. – Лотце заерзал в кресле, расстегивая привязные ремни.
«И это с ним я близок в расовом отношении?! – с ужасом подумал Бэйнс. – Это с его целями совпадают мои цели? Тогда и у меня психический сдвиг. Мы живем в душевнобольном мире, где у власти – безумцы. Сколько лет это продолжается? Сколько лет мы сопротивляемся? И главное – сколько нас, понимающих? Не таких, как Лотце? Может быть, если ты знаешь о своем безумии, ты не сумасшедший? Или начинаешь выздоравливать? Пробуждаться? Наверное, нас очень мало. Мы – одиночки, разбросанные по свету. Но массы… что думают они? Сотни тысяч жителей этого города? Может быть, они считают, что живут в правильном мире? Или все–таки сомневаются, хотя бы самую малость?.. Но что значит – безумие? Какой смысл я вкладываю в это слово? Где граница?.. Безумие в их природе. В умственной ограниченности. В незнании тех, кто их окружает, в равнодушии, с которым они несут гибель другим. Нет, не то. Я чувствую. Интуитивно. Целенаправленная жестокость… Нет. Боже, помоги, в одиночку мне не докопаться до сути! Пренебрежение истиной? Да. Но не только это. Безумие в замыслах. Да, в замыслах! Покорение планет. Такое же бессмысленное и жестокое, как покорение Африки, а еще раньше – Европы и Азии.
Они мыслят космическими категориями и никак иначе. Слова человек, ребенок – пустой звук. Только абстракции; раса, страна, Volk, Land, Blut, Ehre.[15] Нет честных личностей, есть только сама Ehre – честь. Абстракция для них реальное, действительность – невидима. Die Gute, доброта, а не добрые люди, добрый человек. Для них не существует „здесь“ и „сейчас“ – их глаза устремлены сквозь пространство и время, в лежащую впереди бездну. И это – конец мира. Потому что мало–помалу они изведут все живое. Были ведь когда–то частицы космической пыли, раскаленные ядра водорода – и ничего больше. Теперь все вернется на круги своя. „Сейчас“ – это миг между началом и концом, ein Augenblick.[16]
Процесс распада ускоряется, жизнь возвращается к граниту и метану. Жернова не остановить. А они, эти безумцы, спешат обратить нас в камень и пыль. Хотят помочь Natur.[17] Я знаю почему, – подумал Бэйнс. – Им хочется быть не жертвами, а движущей силой природы. Они приравнивают свое могущество к божьему, считают себя подобными Богу. Вот она, суть безумия. Все они одержимы одной идеей. У каждого настолько возросло самомнение, что ему и в голову не придет считать себя иначе как божеством. Это не гордыня и не высокомерие – это раздувание собственного „я“ до такой степени, когда исчезает разница между поклоняющимся и предметом поклонения. Не человек съеден Богом, а Бог съеден человеком. Чего они не могут уразуметь, так это своей ничтожности. Но что в этом плохого? Разве так – не лучше? Кого боги отмечают, того призывают к себе. Будь незаметен – и минует тебя злоба сильных мира сего».
Расстегивая ремень, Бэйнс произнес:
– Мистер Лотце, я никому еще этого не говорил, но вам скажу. Я еврей. Вы поняли?
Лотце ошалело взглянул на него.
– Самому бы вам не догадаться, ведь я ничуть не похож на еврея. Я изменил форму носа и черепа, уменьшил поры, осветлил кожу. Иными словами, избавился от внешних признаков. Даже стал вхож в круги Рейха. Никто не подозревает, что я еврей. И… – сделав паузу, он придвинулся к Лотце вплотную и зашептал: – И я не один. Есть другие. Слышите? Мы не погибли. Мы существуем. Живем невидимками.
– Служба безопасности… – выдавил Лотце, но Бэйнс его перебил:
– Пожалуйста, сообщите – СД проверит мое досье. Но учтите: у меня есть могущественные покровители. Некоторые из них арийцы, другие – евреи, занимающие высокие посты в Берлине. Ваш донос оставят без внимания. А вскоре я сам донесу на вас. И вы окажетесь в камере предварительного заключения. – Он улыбнулся, кивнул и двинулся по проходу вместе с другими пассажирами.
Они спустились по трапу на продуваемое ветром поле. Внизу Бэйнс случайно оказался рядом с Лотце.
– Знаете, мистер Лотце, – произнес он, взяв художника под локоть, – вы мне не понравились. Думаю, что я в любом случае донесу на вас. – Он отпустил руку блондина и ускорил шаг.
На краю поля, у дверей вокзала, толпились встречающие. Ищущие глаза, радостные улыбки, машущие руки. Впереди стоял коренастый японец средних лет в добротном пальто английского покроя, остроносых полуботинках и котелке, рядом – японец помоложе. На пальто коренастого блестел значок Тихоокеанского Торгпредства Имперского правительства. «Мистер Тагоми собственной персоной, – подумал Бэйнс. – Приехал меня встречать».
Шагнув вперед, японец громко произнес:
– Герр Бэйнс? Добрый вечер! – и выжидающе вскинул голову.
– Добрый вечер, мистер Тагоми. – Бэйнс протянул руку. Рукопожатия, поклоны. Молодой японец тоже поклонился, приветливо улыбаясь.
– Прохладно на открытом поле, сэр, – сказал Тагоми. – Мы предлагаем воспользоваться вертолетом. Не возражаете, сэр? Или вам необходимо уладить какие–нибудь дела? – Он вопросительно заглянул в глаза Бэйнсу.
– Готов лететь сию секунду, – сказал Бэйнс. – Хотя надо бы зарегистрироваться в гостинице. И багаж…
– Мистер Котомичи обо всем позаботится, – заверил Тагоми. – Багаж выдадут через час, не раньше. Ждать дольше, чем вы летели.
Котомичи улыбнулся и кивнул.
– Прекрасно, – сказал Бэйнс.
– Сэр, у меня для вас подарок, – заявил Тагоми.
– Простите?
– Чтобы у вас сложилось благоприятное впечатление о нашем представительстве… – Он сунул руку в карман пальто и достал маленькую коробку. – Из лучших objects d’art[18] Америки. – И протянул коробочку Бэйнсу. – Наши сотрудники весь день ломали голову, что бы вам подарить. Решили остановиться на этом подлиннике угасающей североамериканской культуры, сохранившем аромат далеких, счастливых дней.
