— Забыла.
Я выключаю конфорку и выкладываю сердца на тарелку.
Пока мою сковородку, сестра говорит, что забыла главное, а именно обсудить со мной семейный обед в сочельник. Отвечаю, что буду работать, что с последнего семейного обеда ничего не изменилось.
— У меня ночное дежурство.
— В рождественскую ночь?
— Да, в рождественскую ночь.
— В это время ожидается самая непогода. Бомбический циклон.
На это я могла бы заметить, что дети рождаются независимо от прогноза погоды. Когда солнце высоко над горизонтом и когда низко.
— Так что ты не сможешь с нами пообедать.
— Нет.
Сестра напоминает, что я пропустила рождественский обед в прошлом году и в позапрошлом.
— Пусть ты и одинока, но мне кажется несправедливым, что ты всегда дежуришь на Рождество. — В телефоне наступает короткое молчание. — Мама очень расстроится.
На последнем семейном обеде мама весь вечер говорила о смерти, папа кивал, а зять с интересом слушал. Ближе к ночи он пошел на кухню загрузить посудомоечную машину, а родители продолжали обсуждать цены на гробы у оптовиков, их качество и предстоящие заказы. Выпив две рюмки портвейна, мама сказала:
— Многие хотели бы добавить пару строк к своей жизни.
— Люди умирают на Рождество не реже, чем в другие сезоны, — вставил папа.
Сестра переходит к рождественским подаркам и спрашивает, надумала ли я, чего мне хочется.
— Нет, ничего не приходит в голову. Вроде все есть.
— Мама тоже не знает, что тебе подарить, — говорит сестра.
Когда мама звонит, ей трудно прощаться, и разговор затягивается. То же самое происходит, когда мы встречаемся: прощаясь, она долго прижимает меня к себе и никак не может отпустить. Я знаю, о чем она думает: каждый раз может стать последним. Сколько себя помню, маме было трудно что-либо планировать, за исключением похорон. Не стоит того, часто повторяла она. Удивлялась, когда дантист назначал время через год: а что, если, — думала она. Даже поход в театр мог стать для нее проблемой: никогда не знаешь, вдруг не удастся использовать билеты, она ведь нередко видела два пустых места в самом центре зала. Соответственно, мама не рисковала сильно заранее организовывать отпуск, и кончалось тем, что она проводила его во дворе в резиновых перчатках и с ведром в руках.
Что-то решить значило умереть, что-то закончить — тоже. Жизнь не зажата в кулаке, и мама постоянно ждала, что дойдет очередь и до нее, по работе знала слишком много тех, кто ушел слишком рано. Каждый раз, когда иду перед гробом, признавалась она, думаю: это не я. Не сегодня. Не в этот раз. Еще один день, и она не пришла, — приговаривала мама после каждых похорон.
У мамы есть привычка приходить в гости без предупреждения. Она идет прямо на кухню, не дав мне опомниться, встает у мойки и моет посуду, даже если там всего одна чашка и две чайные ложки. Закончив с посудой и поставив ее в шкаф, вытирает кухонный стол. Потом перемещается в гостиную и вытрясает подушки. Затем берет книги, лежащие на журнальном столике, и ставит их на полку. Наконец проверяет пальцем в горшках на подоконнике, не пора ли полить растения.
От двоюродной бабушки я унаследовала целый лес растений в горшках. Некоторые она вырастила из семян.
Когда я у нее жила, бабушка, не жалея времени, рассказывала мне обо всех своих растениях, давала потрогать листочки, чтобы я почувствовала, какие они на ощупь, она также доставала с полки справочник, находила фотографии растений в их естественной среде, где тихая погода круглый год, и называла места произрастания.
— У меня все растения умирают, — говорит мама. — Даже папоротник.
Очень может быть, что я обладательница самой старой бегонии в Северном полушарии. Поливаю ее дважды в неделю. Снаружи на дне горшка выцветший ценник с датой, так что видно, когда именно бабушка купила бегонию. Сорок восемь лет назад. В отличие от людей, Дия, говорила мне бабушка, растения поворачиваются к свету. Одна пара была — человек и растение, другая — человек и животное.
— Нужно всегда оставлять дом таким, каким ты хочешь, чтобы его увидели другие, когда тебя не будет, — говорит мама.
Гвиневер
Однажды вечером, когда со смерти двоюродной бабушки прошло около года, я, собравшись с духом, изучила содержимое до краев набитых ящиков письменного стола. Один из них был заперт, но ключ долго искать не пришлось, он лежал сверху во втором ящике. Сейчас мне кажется, что бабушка говорила о ключе, когда я навещала ее в больнице, где она лежала с инфарктом. Что ключ от верхнего ящика лежит в нижнем. Когда я повернула ключ и открыла ящик, моему взору предстала пачка писем, крест-накрест обвязанная красной шерстяной ниткой, целый эпистолярный архив. У всех писем оказался один отправитель — бабушкина подруга по переписке Гвиневер, акушерка из Уэльса.
В пачке я также нашла одно письмо, написанное рукой моей родной бабушки, оно вернулось с надписью на конверте: здесь больше не живет. В том же ящике двоюродная бабушка хранила в папке черновики своих писем. Можно увидеть, как она вычеркивала слова и даже целые предложения, вносила исправления, пользуясь исландско-английским словарем, прежде чем переписывать письма набело. В ящике также лежало много открыток (в металлической коробке из-под швейцарского шоколада, похожей на ту, в которой хранились пуговицы, с высокими горами, только вместо снега лето и на склонах пасутся коровы) от того же отправителя, что и письма. (Позже я узнала, что и конфеты были от подруги по переписке.) Открытки из самых разных мест: с Британских островов и с континента, а одна из Соединенных Штатов, и на всех репродукции известных картин, изображающих Деву Марию, беременную или с младенцем Иисусом. Я просматриваю открытки. Одна из них особо привлекает мое внимание и кажется знакомой. На ней Мария кормит младенца грудью, и мне не приходится долго ломать голову, чтобы понять, что именно она послужила образцом для большого гобелена над диваном. На обороте открытки написано, что это картина Жана Эя, фламандского художника XV века, написанная маслом по дереву.
Однако бабушка изменила большинство деталей (например, оставила только двух из четырех ангелов на заднем плане), за исключением груди, все выполнено проще, согласно законам вышивки. Замечаю, что у бабушки и Мария держит грудь иначе, чем на образце, и младенец ухватился своими маленькими пальчиками за палец матери. На бархатной подушке, на которой сидит младенец, бабушка вышила цветок, хотя на картине его нет, и хорошо видно, что это дриада.
Из переписки ясно, что подруги обсуждали изображения на открытках. Гвиневер соглашается с двоюродной бабушкой, что свет не освещает младенца, а исходит от него. Это особенно хорошо видно, пишет она, когда стоишь перед оригиналом. Вероятно, первоначальной матерью света была юная мать, палестинская девушка не старше четырнадцати-пятнадцати лет, сообщает она несколькими строками ниже. Это дает подругам по переписке повод потратить немало сил на обсуждение юных матерей и детей, рожденных без отцов. Я много думала о твоих словах насчет того, что у вас очень распространено, чтобы дети заводили детей, пишет Гвиневер, и о старой вере в то, что детям детей суждена удача. Потому что у нас дело обстоит иначе.
Зоопарки
Бабушка переписывалась со своей подругой сорок лет, а встречались они, насколько я знаю, лишь однажды. Случилось это в 1977-м, в тот же год, когда я родилась, и мама рассказывала, что папа отвозил бабушку в аэропорт и встречал ее, а сама она поехать с ним не могла, потому что он ездил на рабочей машине, в которой, кроме груза сзади, есть место только для одного пассажира. Это была единственная заграничная поездка моей двоюродной бабушки, она побывала в зоопарке и в картинной галерее, но странным образом ни о поездке, ни о встрече в переписке подруг нет ни слова.
Примерно тогда же бабушка начала писать статьи в газеты, в основном о защите животных, или о благополучии животных, как она выражалась, но также о том, как человек обращается с Землей. Опубликованные статьи бабушка вырезала и хранила в толстой папке в ящике письменного стола. В той же папке лежит много машинописных статей, которые, насколько мне известно, никогда не публиковались. Самая ранняя статья, «О плохом обращении с животными в зоопарках других стран и местах их обитания в природе», написана вскоре после заграничной поездки, а последняя почти через сорок лет, незадолго до того, как моя двоюродная бабушка умерла в возрасте девяносто трех лет.
