Казалось, что так будет всегда, но минувшей осенью прежний батюшка помер, и на замену прислали в церковь нового, молодого священника.
В то утро Петр Андреевич одевался необычно долго. Натянул новое форменное галифе, пиджак, почистил сапоги, водрузил на голову фуражку. Потом критически оглянул себя в зеркале и видом своим остался доволен. Взял в руку потрепанный портфельчик, в котором лежали нужные бумаги, а также заранее припасенная бутылка настоящей заводской водки, и вышел из дома. Нужно было спешить на автобус.
И пока ехал, все прикидывал Петр Андреевич, как у него сложится разговор с батюшкой. Хмурился… Про нового батюшку разное рассказывали. Говорили, что еще молодой он, служит хорошо, но теплоты и душевности пока не имеет. Поговорить с ним можно только в церкви, в гости ни к кому не ходит… Много говорили зимой и о краже икон из церкви. Иконы потом как-то сами по себе возвратились в церковь, и местные старушки толковали об этом чуде до сих пор.
Петр Андреевич чуть привстал, чтобы заглянуть в зеркальце, висевшее в кабине водителя. В зеркальце отразилась фуражка, строгое, нахмуренное лицо. Ничего… Подходяще он выглядит. Строго и официально. Так, как и нужно. Потому что таким строгим и официальным и хотелось Петру Андреевичу появиться перед новым священником. Все осмотрит, как положено, проведет инструктаж, возьмет расписку, а когда поинтересуется священник, почему он, Петр Андреевич, в церковь не ходит, объяснит, кто он такой. Ну а дальше… Дальше, как Бог даст… Новый священник Петру Андреевичу сразу не понравился. Был он очень уж молод, не по-деревенски тонковат, хлипок. Говорил вежливо, но с какой-то твердостью и непреклонностью, которая отбивала всякое желание вести с ним задушевную беседу.
– Звать-то вас как? – поинтересовался Петр Андреевич, когда приступили к осмотру церкви на предмет ее противопожарного состояния.
– Игнатий… – ответил священник.
– А по батюшке как?
– Зовите просто – отец Игнатий… – твердо сказал священник.
– Ну да, да… Понимаю… – проговорил Петр Андреевич и вздохнул. Называть батюшкой этого тоненького, раза в два моложе его священника не поворачивался язык.
Осмотр прошел как обычно. Изнутри церковь была строгая, сумрачная. Всюду чернели накидки. Во время инструктажа священник слушал Петра Андреевича внимательно, расписался в положенном месте и застыл. Глаза его ласково смотрели на Петра Андреевича, но весь вид был отрешенный и выжидательный. А Петр Андреевич складывал в это время бумаги в портфель и почему-то очень волновался. Он все ждал, когда спросит этот… тьфу… батюшка, почему он, Петр Андреевич, не ходит в церковь. Ожидание это так волновало его, что руки тряслись, и бумаги никак не складывались в портфель.
«Господи… – подумал Петр Андреевич. – Еще подумает ведь, что я алкоголик какой».
От испуга он смял листки и так и застегнул портфель, поставив его на скамеечку под березой, что росла в церковной ограде. Потом быстро и испытующе взглянул на священника. Тот по-прежнему ласково смотрел на него и по-прежнему отрешенно, выжидательно.
Похоже – это Петра Андреевича испугало сильнее всего, – он и не собирался ничего больше спрашивать.
– А я… – неожиданно, удивляясь самому себе, буркнул Петр Андреевич, – я ведь, между прочим, толстовец буду…
– Вот как? – вежливо удивился священник.
– Да… Именно так… – подтвердил Петр Андреевич и, заметив, что это его признание не заинтересовало священника, добавил обиженно: – А прежний-то батюшка всегда спрашивал, скоро ли буду креститься?
– И что же? – улыбнулся отец Игнатий. – Будете?
– Зачем? – расцветая ответной улыбкой, воскликнул Петр Андреевич. – В Бога и так можно верить – вот такие у меня убеждения.
– Неверные это убеждения… – сказал отец Игнатий и, не давая Петру Андреевичу времени на ответную реплику, добавил: – Ну да Бог милостив, может, еще вразумит вас…
– Бог? – растерянно переспросил Петр Андреевич. – Почему Бог?
– Вы же сами сказали, что вы – толстовец. Значит, вы верите в Бога, только по-своему, неправильно. И может быть, Бог и смилостивится, откроет вам глаза…
– А вы?
– А что я? – Отец Игнатий пожал плечами. – Если вы – толстовец, значит, меня для вас как бы и нет…
– Почему же нет, если вот вы – стоите?..
– Так ведь, по Толстому, кто тут стоит? Человек, который народ дурачит, а не священнослужитель…
– Да?!
– Да… По Толстому, именно так получается, – сказал отец Игнатий.
Петр Андреевич вздохнул тяжело.
– Нескладный какой-то у нас разговор получается… Вот с прежним батюшкой мы любили, любили потолковать о философии. Жалко его, очень душевный человек был…
– Царствие ему Небесное… – перекрестился отец Игнатий.
– Да… – вздохнув, продолжал Петр Андреевич. – Душевный. А знаете, я вообще-то помянуть его хотел… Можно?
И Петр Андреевич вытащил из портфеля бутылку настоящей заводской водки. Отец Игнатий пожал плечами.
– Не положено, конечно, Великим постом это дело. Но вы ведь толстовец. Помяните… Что ж… Дело такое.
– А вы со мной не помянете?
– А я, извините, не употребляю… – ответил священник. – Я помолюсь за него лучше…
Петр Андреевич недоверчиво посмотрел на него, но настаивать не стал. Вытащил из портфеля стопочки и наполнил их. Потом посмотрел на церковь и перекрестился. Взял стопку и выпил. И хоть заводская была водка, не подпольная, не поддельная – точно знал Петр Андреевич, – но показалось, будто бензин выпил.
Сморщился. Вытащил папиросы из кармана, закурил.
– Прежний-то батюшка тоже Толстого не жаловал… Поругивал его.
– Правильно делал… – похвалил своего предшественника отец Игнатий. – Гордый очень человек Толстой был. В дерзости ума своего на само Евангелие руку поднял. Переписать его дерзнул.
– А разве Евангелие тоже Толстой написал?
– Евангелие евангелисты писали. А Толстой хулу на Евангелие составил.
– Не знаю… – задумчиво сказал Петр Андреевич. – Не читал. А вот вы «Войну и мир» читали?
– Приходилось, – улыбнулся священник.
– Ну и как? Пьер Безухов вам, к примеру, разве не понравился?
– А почему он мне должен нравиться? – удивился священник. – Масонством баловался. А в конце так и вообще – вроде как в декабристы подался. Очень запутавшийся человек…
– Зря вы так… – огорченно сказал Петр Андреевич. Он посмотрел на наполненную, не тронутую священником стопку и выпил ее: – Зря… Пьер Безухов, по-моему, как раз настоящий христианин и был. Помните, как говорит про него Толстой? Что, дескать, Пьер принадлежал к тому типу русских людей, для которых обладать богатством хочется для того, чтобы когда-нибудь можно было бросить все эти богатства. Разве это неправильно, по-вашему? Разве можно сказать, что Пьер нехороший человек был?
– А я разве сказал – не хороший? – удивился священник. – Я сказал – запутавшийся. Хорошие люди тоже, бывает, запутываются и творят сами, не ведая что…
– Ага… – обиженно проговорил Петр Андреевич. – Конечно. Вы уж извините меня, отец Игнатий, но, по-моему, для вас все мы, толстовцы, не хороши.
– А как же иначе? – терпеливо улыбнувшись, ответил священник. – Как мне могут нравиться люди, которые из-за гордыни своей, из-за упрямства от самой Церкви отошли? Только к Безухову это не относится. Он-то как раз и не был толстовцем. Просто заблудился, и все.
– Не понял! – сказал Петр Андреевич. – Почему же это Пьер Безухов не толстовец, если у Толстого про него в книге написано?
– Не знаю… – пожал плечами отец Игнатий. – Может, потому, что сам Толстой, когда «Войну и мир» писал, еще не успел придумать своего толстовства.
Петр Андреевич растерянно оглянулся вокруг. Тепло пригревало землю солнце. Лучи его сверкали на золоте крестов над маковками храма. Белое облачко проплывало в высоком небе. Легкий ветерок чуть покачивал подернутые маслянистым дымом распустившихся почек ветки берез. Все было как год, как два, как три назад, но только разговор почему-то не получался.
