— Я грешен. Меня надо перевоспитывать, — падает на колени Клод.
— Жаль. Очень трогательно. Я вижу, что надо заниматься твоим воспитанием, но меня уволь. Ты и так занял у меня слишком много времени. Мою цену ты знаешь. Плату я хочу получить немедленно, чтобы вернуться к Черри.
— Меня еще не перевоспитали. Я очень плохой мальчик.
— Достань сейчас. Сотню.
— Я никогда не плачу, пока не закончится мое перевоспитание. Черри знает об этом.
Олли берет его за воротник Клод кричит «Ааааа» с нотками удовольствия. Он хлопает руками, как крыльями. Олли вытаскивает его бумажник и идет к двери.
— Уже перевоспитался?
— Можешь забрать деньги, все, что там есть, только отдай бумажник, там — адреса!
— Я беру только стоимость — отвращения!
— Брось бумажник в меня, мне в лицо, ударь меня!
— Найдешь себе другого воспитателя, — Олли роняет бумажник на пол.
«Контора» Черри. Ночь. Мальчики играют в покер, Олли смотрит на Черри с выражением ярости, смешанной с отвращением. Телефон, конечно, звонит. Черри, пьяный, отвечает.
— Так Вы хотите Олли. Когда? Немедленно. Хорошо, он здесь. Готов выехать. Пока.
— Черри? — спрашивает Олли.
— Да?
— Ты нуждаешься в перевоспитании, Черри.
Встает и наносит Черри серию пощечин, все сильнее и сильнее. С каждой пощечиной Черри вздыхает. Мальчики, играющие в покер, не обращают никакого внимания.
Туман.
Голос рассказчика: «Лето и осень, зима и весна, время бежит и бежит…»
Ночь. Автобус. На нем спереди написано: «PATHFINDER». Немного ниже — «LOS ANGELES». В автобусе — Олли и молодой солдат. Олли пьет из горлышка бутылки. Он предлагает ее солдату.
— Спасибо.
— Люблю автобусы дальнего следования. Люди спят, дети плачут. Только начинаешь дремать, как водитель орет: «Остановка на десять минут».
— Остановка на десять минут! — громкий голос водителя.
Заспанные пассажиры выходят из автобуса. Последним появляется Олли. Идет к автобусной станции.
Олли и солдат пьют кофе за угловым столиком.
— Ты зачем едешь в Лос — Анджелес?
— У меня есть рекомендательное письмо к одному кинопродюсеру. Ему нужны однорукие.
— Для чего? — Он снимает кино про войну.
— О — о… — бессознательно гладит себя по правой руке солдат. — Извини. Наверное, это было бестактно.
Тень падает на стойку позади Олли. Раздается голос:
— Повернись-ка, парень.
— Да?
— Это он. Надевайте наручники, — другой голос.
Олли выходит с автобусной станции между двумя детективами. Наручниками он прикован к одному из них. Его лицо ничего не выражает. Слышен лай койотов.
— Первый раз слышу койота в жизни, а не в кино…
— Нам достался спокойный, — говорит один детектив.
— Спокойный, спокойный, а взорваться может, — отвечает второй.
— Мы поедем на автобусе? — спрашивает Олли.
— Мы отвезем тебя в Альбукерк. Оттуда полетишь самолетом, — отвечает первый детектив.
— Мне предлагаются роскошные транспортные средства…
Полицейский участок
Голос рассказчика: «Да, он не сделал ни одной попытки уклониться от их вопросов. Ему дали полбокала виски, чтобы развязать язык, а он нарисовал полную картину преступления, совершенного им три года назад».
— Это еще не все, — говорит Олли.
— Фильм не был снят до конца?
— Нет, сэр. Потом люди стали покидать корабль.
— Гости —?
— Да, его гости. Я сказал: «Я хочу на ленч». На берегу должен был состояться ленч. Тот, кто снимал фильм, подошел ко мне и сказал: «Ты останешься. Получишь на сто долларов больше». Мне кажется, я уже тогда знал, что если останусь на яхте, убью этого человека, у меня было предчувствие, что если я останусь, я его убью.
— Преднамеренное убийство.
— Я знал, что если меня оставят с ним, он пожалеет…
Зал суда. Олли ведут по коридору. За ним — зрители и газетчики.
Голос рассказчика: «Все повернулось против него в зале суда. Хотел ли он этого? Его показания, если их можно так назвать, были на самом деле точным отчетом о событиях, разыгравшихся на яхте, и ничуть не повредили престижу вечеринки, которая происходила в тот вечер на яхте.
Олли в окружении целой толпы выходит из здания суда и спускается по ступеням. Его сажают в полицейскую машину и увозят».
Голос рассказчика: «Они все заявили, что ничего необычного на яхте не происходило, что девушку, которую снимали в порнофильме, найти нельзя, и что вообще гости ничего не помнят о ее присутствии».
Олли заводят в камеру и запирают в ней. Камера — «птичья клетка» для смертников — окон нет, под потолком единственная голая никогда не выключаемая лампочка.
Голос рассказчика: «Защита Олли — если ее можно назвать защитой — оказалась особенно беспомощной, когда он заявил, что с мертвого тела взял бумажник с несколькими сотнями долларов. Ему это гарантировало приговор — электрический стул».
Тюремная камера. Тюремщик останавливается у камеры Олли и передает ему толстую пачку писем.
— Для вас письма.
Олли берет письма, изображая безразличие, которого на самом деле не испытывает.
— Я бывал во многих местах, и везде у меня были друзья…
— Возьмете их, или сжечь?
— Возьму. Они мои.
Тюремщик уходит. Олли почти механически распечатывает письмо и читает его вслух: «Не переставая, думаю о вас, и уверен, что никто из тех, кто вас знал, тоже забыть вас не может».
Письмо падает на пол. Через какое-то время он поднимает письмо и снова читает первую фразу: «Не переставая, думаю о вас, и уверен, что никто из тех, кто вас знал, тоже забыть вас не может».
Лицо Олли меняется. Он подходит к двери камеры и кричит.
— Эй! Вы можете дать мне карандаш и бумагу?
— Собираетесь написать матери?
— Какой еще к черту матери!
Голос рассказчика: «Олли начал отвечать на некоторые из писем. Для него это было нелегко. У него не было семьи и друзей, некому было писать, это были его первые попытки писать письма, и он делал это сначала с большим трудом. От самых простых предложений его единственную руку сводило до судорог, и он понял, что для него печатать значительно легче, чем просто писать. Но постепенно судороги прошли, и слова стали мгновенно собираться и находить себе дорогу, как ручейки после тяжелого дождя. Предложения текли из-под его все более и более уверенных пальцев — образные, основанные на простонародной речи глубинки Юга, украшенные солеными выражениями дорог и моря, дна жизни, на котором он так долго пребывал. „Будь все проклято“, — повторял он про себя, потому что вынужден был писать левой рукой — а он был правша. Но в письмах проступала теплота и та живая речь, которую раньше только выпивка и интересные события иногда срывали с его губ — тот тип речи, который американцы так часто используют в барах и спальнях отелей. Всем известны мультипликационные символы смеха — все эти жирные „ХА — ХА“ с хвостом из звезд, спиралей и прочих украшений. Нанесение на бумагу всех этих „ХА — ХА“ приносило ему наибольшее утешение, потому что они несли в себе ту пылающую силу, которую он чувствовал перед лицом Смерти. Часто в письмах были такие рисунки вроде этого „ХА — ХА“, как в этом письме… Часто от излишнего усердия карандаши ломались…»
— Да, сэр! Я помню вас, как ясный день, хотя когда мы встретились, была темная ночь, — вслух говорит Олли, когда пишет. — Была поздняя весна или начало лета — я прав или ошибаюсь? Ты стоял не так, как многие и многие, встречавшиеся мне после того, как я потерял руку — уж не знаю, почему. Я помню. Не думай, что я не помню. Ты так посмотрел на меня, когда мы шли навстречу друг другу по разным сторонам Канал — стрит, что я сразу сказал себе: «Он хочет меня». Я остановился, стал смотреть на витрину, и не прошло и минуты, как ты стал смотреть в ту же витрину, а я стал звенеть ключами в кармане — мой способ сказать: «Прекрасно, если ты хочешь меня».
На рисунке набросок электрического стула.
Голос рассказчика: «В своих письмах Олли часто рисовал электрический стул, к которому был приговорен… Стул, зарезервированный для Олли…»
Письма, стопами лежащие у одной из стен камеры Олли.
Голос рассказчика: «Сколько их было? Сосчитать было трудно, но в последние несколько дней своей жизни Олли занялся подсчетом…»
