В субботу они куда-нибудь шли, чаще всего в кино, а потом заходили выпить пива, но ненадолго, потому что надо было успеть отпустить очередную няньку, которая сидела с петьми. Сколько их перебывало в доме — этих самоуверенных молодых девиц с неизменными сумочками через плечо! Из года в год Синтия, прощаясь, провожав каждую завистливым взглядом — и мечтала поменяться с ней местами. Оставить ее тут, а самой уйти.
Так она и жила бы до скончания века — стиснув зубы и машинально толкая вперед воз своих повседневных обязанностей, как катят тяжелую тележку в супермаркете, если бы не получила наследство от тетки и не смогла купить собственный дом, если бы не начались волнения, не взбунтовались негры, если бы женщины не последовали их примеру и не стали выходить на демонстрации, писать книги и заражать воздух — до самого Велфорда — своим гневом и неоспоримой логикой. И если бы Синтия в один прекрасный день не стряхнула с себя оцепенение и не поняла бы наконец: нет у нее на совести таких грехов, нет таких непоправимых ошибок, в наказание за которые она должна гробить свою жизнь, продолжая терпеть рядом с собой такое ничтожество, как Джон Роджак.
Существует ведь где-то красота, сказала она самой себе однажды вечером, глядя из окна своей гостиной на желто-розовое закатное небо, и поняла вдруг, что небо в Велфорде — огромное, близкое, беспрестанно меняющееся — гораздо важнее, чем плоская песчаная суша под ним. Под таким небом невозможно жить без надежды.
И она ушла от мужчины, который плакал пьяными слезами, обняв холодильник, и напоминал ей, как они были счастливы в Бостоне в первое время их совместной жизни. А потом звонил ей ночью из автомата, осыпал непристойными оскорблениями и при этом орал на весь Велфорд. Он ходил жаловаться попеременно ее матери и собственным дочерям, говорил им, что Синтия тиранша, потаскушка, — все это было непросто и тянулось безумно долго. Но она все вытерпела. Она возбудила бракоразводный процесс и выиграла его, получив на содержание детей алименты — триста долларов в месяц; тогда эта сумма казалась целым состоянием. Джон выполнял свои денежные обязательства аккуратно — то ли из старомодного чувства фамильной чести, то ли из страха перед судебным преследованием, то ли из гордости.
Поскольку за жилье теперь платить было не надо, Синтия кое-как сводила концы с концами. Одно время она вела занятия по искусству в городской средней школе, а летом подрабатывала в лавочках для туристов. Мать Синтии подала ей идею завести собственный магазин; на деньги матери и ссуду из банка Синтия открыла свой «Приют гурмана».
Дело пошло. Синтии нравилось закупать товар, украшать витрину, внимательно и вежливо обслуживать покупателей. Хорошо, конечно, быть талантливым, известным художником, но она понимала, что у нее талант скорее по части коммерции. И еще у нее была жизнестойкость.
Синтия любила свой дом на одной из самых старых улиц Велфорда и не уставала украшать его изящными вещами: расписными тканями, пышными подушечками и дорожками, добротной старой мебелью.
Ее развлечения сводились к общению с матерью и дочерьми, с Дорис Румбах (Дорис дружила с Синтией еще в школе и сейчас, хотя была замужем, все еще решалась проникать в чисто женское гетто — прибежище велфорд-ских вдов, разведенных и просто одиноких женщин); и, конечно, она встречалась с Элом Джадсоном.
Рано или поздно они должны были найти друг друга. Она: в прошлом девушка из приличной семьи, которая вышла замуж за алкоголика, родила двоих детей и испортила себе жизнь. Он: единственный приличный холостой мужчина в Велфорде, который несколько лет проучился в Йейле, получил профессию биржевого маклера, но не удосужился ни разбогатеть, ни уехать из Велфорда.
Бедняга Эл! Он все время надеялся найти себе жену получше Синтии — и прямо ей об этом говорил, — но в постели он был великолепен. Она тоже знала в этом деле толк. За все четыре года, пока они встречались, речи о женитьбе никто из них не заводил. Ночи с ним были хороши, иногда даже прекрасны, однако они лишь вносили приятное разнообразие в монотонную повседневность велфордской жизни. В тот вечер, когда Синтия спустила Эла с лестницы (а это случилось как раз накануне ее встречи с Клэем), она поступила так же естественно, как и тогда, когда начала с ним встречаться.
И понятно, что, готовясь к ужину с Клэем в тот июньский вечер, Синтия мысленно взвешивала возможности, которые открывало новое знакомство. Ее мозг усиленно работал, подсказывая, о чем она должна просить судьбу.
Господи! Сделай так, чтобы он оказался приличным человеком, молилась она про себя, сбривая на ногах волосы. Чтобы он оценил мой паштет. Она решила отнести ему паштет в горшочке, который обнаружила в холодильнике. Он был приготовлен по особому рецепту из кулинарной книги для гурманов. Пан — или какое-то другое божество, распоряжающееся судьбами разведенных женщин не первой молодости, — надоумил ее три дня назад сделать этот паштет. Эл уговаривал ее пойти на вечеринку к каким-то приезжим курортникам, а она упиралась, потому что ее туда никто не приглашал. Кому нужно, чтобы среди гостей была тридцативосьмилетняя загорелая незамужняя блондинка? Этот вопрос Синтия задавала себе не раз — и заранее знала ответ. Лестно, конечно, что в ней по-прежнему видят опасную соперницу. Она еще не опустилась до постыдного чувства жалости к самой себе, хотя нередко ее подмывало дать волю этому чувству — вместо того чтобы без конца повторять себе, как она хороша, и как ей хорошо, и как все будет еще лучше.
В тот первый вечер с Клэем, у него на яхте, она и впрямь была хороша: сидела на палубе, скинув туфли, и беззаботно болтала обо всем на свете — о навигации по звездам, о том, как лучше готовить французский соус, и голос ее звучал как в те времена, когда еще не было в ее жизни ни Джона Роджака, ни Эла Джадсона. Ноги красивые (педикюр, никаких мозолей!), волосы мягкой волной рассыпались по плечам, бюст чуть ли не выпирает из лифчика… Клэй отвечал ей из каюты, где жарил бифштексы, жадно поглядывая на нее, как большой панда, довольный тем, что обнаружил заросли молодых, нежных бамбуковых побегов.
Когда Синтия привела Клэя познакомиться с дочерьми, он принял это как должное. Впрочем, и девочки вели себя невозмутимо и сочувственно наблюдали, как Синтия пляшет вокруг него и старается произвести хорошее впечатление — не ругается, не чертыхается, вся во власти возвышенных чувств.
Девочки понимали и одобряли намерения Синтии. В его присутствии они не ссорились между собой и не грубили матери. Они даже стали чаще мыть голову и привели в порядок руки. Всеми доступными способами они давали Синтии понять, что этому богачу самое время взять на себя заботы об их семействе и обеспечить им место под солнцем, а матери пора перестать бегать по ночам к Элу Джадсону, раздобыть денег и отправить их в хороший колледж — словом, начать наконец жить нормально.
Весь остаток своего отпуска Клэй виделся с Синтией каждый день. В последний вечер девочки с готовностью отправились ночевать к бабушке, понимая, что Синтии и Клэю надо хоть одну ночь провести на кровати, которую не качает на волнах и которая достаточно широка.
Эти две недели, счастливо завершившиеся в ее спальне, и все последующие его наезды в Велфорд — до конца лета он не пропустил почти ни одного уик-энда — были сладостны и безмятежны, как в старомодном бродвейском мюзикле. Они вели долгие разговоры, поначалу легкомысленные и веселые, как опереточные дуэты, позднее более серьезные и осторожные, когда он рассказывал ей о Мэрион, своей бывшей жене, а Синтия ему о Джоне. Оба пытались как-то оправдаться, представить себя в более выгодном свете, и находили друг у друга поддержку и сочувствие: ободряющие слова, поцелуи, красноречивые взгляды. Всякий раз цветы, мелкие подарки: золотое сердечко на цепочке, флакончик духов «Радость» — как символ их собственной радости. Ужины при свечах. Одиночество кончилось.
Синтия вздохнула, завела машину и отъехала от дома Мэри Тинек, едва замечая дорогу перед собой. Если бы улицу перебегала собака, она наверняка бы на нее наехала. Она повернула налево и остановилась перед велфордской городской библиотекой. По изношенным каменным ступенькам спускались дети с книгами под мышкой и с тем добродетельным видом, который появляется у детей после посещения библиотеки.
Почему теперь, получив от Клэя все, что она хотела, она готова рвать и метать? Почему ее чувства не воспарили к тем заоблачным высотам, которые привиделись ей, когда Клэй переступил порог ее магазина?
Риторические вопросы! Ясно почему. Все дело в брачном контракте. Она так старалась свыкнуться, смириться с мыслью об этом злополучном контракте. Но сколько ни думай, как ни старайся его оправдать, все равно это низость. И защититься нечем — Клэй понимал это не хуже нее.
