Галка крановщица упорно избегала встреч с Яном. Пока он был на площадке, с крана она не спускалась, а при подходе Яна к столярке, быстро удалилась в женскую бытовку, он только увидел в спину ладную фигурку.
К застолью посвященному началу трудовой деятельности Яна Петровича приступили после смены. В вагончике было жарко и душно. За целый день яркое солнце нагрело крышу и стены этого строительного чуда до африканской температуры. К пяти часам Петр Андреевич уже пропустил бутылочку (строго по графику: по стакану утром, в обед и перед пятью). Согласно его определению, он находился в нормальном рабочем состоянии, только в разговорах его сегодня почему-то потянуло на воспоминания. После парочки тостов он стал вспоминать, о своем детстве и юности. Они пришлись как раз на войну с немцами. Рассказчиком Зозуля был великим, он так красочно и образно описывал свою жизнь до войны, что Ян заслушался и даже позабыл тему, о которой хотел расспросить наставника.
— …., а потом, в сорок первом пришли немцы. Сначала еще ничего, только коммунистов и евреев искали, кое-кого расстреливали, а зимой стали ловить молодняк: и девчат, и хлопцев. Грузили в вагоны и в Германию. Я полгода скрывался, а потом под облаву попал, завезли меня под Штутгарт в Швабию. Работал на хозяина на ферме, делал разную сельскохозяйственную работу. Сам хозяин еще ничего, немец, как немец, но его фрау…! Толстенная, даже наклониться не может нормально, только орет. Всё ей не нравилось: работаешь мало, ешь много, а работы на день дает столько, что и до утра не сделаешь. Решил я бежать, а мне отроду всего-то четырнадцать лет. Росточком я маленький, лет на десять-двенадцать выглядел. Куда идти не знаю, но сообразил, что на восток. Так и шел на восход солнца. Через месяц меня поймали. Немецкий я тогда совсем плохо знал, денег не было, а кушать хочется — начал воровать.
У немцев же воровство очень не уважают, у нас его тоже, конечно, не любят, но у них это самое страшное преступление, но куда денешься? Есть хочется каждый день, если бы это хоть лето было, я бы по огородам промышлял, а то ранняя весна. Еще холодно, на огородах пусто и воровать можно только по сараям или в магазине. Поймали меня, били. Сначала хозяева сарая, потом жандармы, потом полицейские уже под Штутгартом, а потом и сама хозяйка, к которой меня вернули.
Оклемался, отъелся чуть-чуть и снова решил бежать. Так три раза. Ловили меня, снова били, я сбегу, опять поймают, снова бьют, а я худой как швабра, что там бить. Только вытянулся, даже не знаю, с каких витаминов. В декабре сорок четвертого мне восемнадцать стукнуло. Я хоть ростом и не вышел, но на взрослого стал похож. У меня уже четыре побега было и решили фашисты такого бегунка на ферму больше не возвращать, а на военный завод отправить. Там настоящий концлагерь, это я сначала так думал, а позже понял, что там еще можно было жить. Когда мы узнали, что завод эвакуируют, уже был конец декабря.
Пока Петр Андреевич рассказывал, бутылки с вином планомерно пустели. Ян подливал регулярно, но хмеля не чувствовал, просто ему было очень интересно. После одного из выпитых стаканов, Ян перебил рассказчика:
— Петр Андреевич, вы так классно рассказываете, вам надо книжку об этом написать.
— Так я и написал, меня даже в Союз писателей приняли, но потом, как-то забросил это. Семья, работа, да и образования не хватало. Надо было учиться, а когда? Женился, дети пошли, так всё и закончилось.
Ян не поверил, что вот этот Вовка из Тридесятого царства — настоящий писатель еще и член Союза писателей СССР? Петр Андреевич порылся в сейфе и вынул оттуда небольшую книжку в мягком переплете, зачитанную так, что уголки обложки перестали быть уголками, а стали затертыми полуокружностями. Он посмотрел на неё, как будто давно не видел и передал Яну.
Вверху обложки стояло: Зозуля П. А., а внутри, на третьей странице на Яна смотрел бравый морячок в бескозырке. Пышных усов не было, но спутать было невозможно: человек на фотографии в форме моряка и тот, который сейчас сидел напротив в пропотевшей майке — одно лицо.
Ян был поражен:
— Петр Андреевич, так вы настоящий писатель? Я еще никогда не был знаком с настоящим писателем. А как же вы написали её, это же надо было к этому как-то придти?
— Всё просто. Я после войны попал сюда, в Одессу. Тогда в сорок пятом, когда нас освободили, меня мобилизовали в армию. Я конечно, страшно худой был, но упросил, так мне хотелось бить немцев. Не хотели брать, думали, что мне восемнадцати нет, но я настырный, уговорил. Пришлось еще на Вену идти, приключений было много, но осенью сорок пятого, нашего комбата переводили в Одессу на флот. Он до Новороссийска был кадровым морским офицером, а потом ранение и попал в пехоту, так до конца войны и дослужил в сухопутных.
Писал он рапорта, писал, пока не добился своего: перевели его на флот, пока в береговые части, но это уже хоть что-то. Я к нему, как клоп присосался. Я ж родом из Одесской области.
«Заберите», — говорю, — «меня с собой, товарищ капитан. Мне до демобилизации, как медному котелку, а служить на Родине, всё-таки, приятнее и легче». Так попал в Одессу в береговые части. Тогда здесь располагались тылы Черноморского флота. В Практической гавани подлодки стояли. Служба была не сахар, но по сравнению с войной, просто курорт Ессентуки. Пристрастился я в стенгазету заметки писать. Пишу не, потому что кто-то заставляет, а просто — интересно. Замполит наш заметил, поговорил со мной, а когда я ему свои военные приключения рассказал, он мне и посоветовал написать об этом книжку. Вот я её и написал, он помог, конечно, и писать и потом издать.
— Класс! Я тоже хотел бы стать писателем, только еще не знаю, о чем писать.
Петр Андреевич горько засмеялся:
— Вот, когда переживешь такое, как я, тогда будешь знать, о чем писать. Оно само пишется, только буковки подставляй. Прежде чем я в армию попал, мне такое пришлось пережить — врагу не пожелаешь. В конце декабря завод эвакуировали, а нас отправили в Аушвиц, его еще называют Освенцим, концлагерь такой, слышал, наверное, в Польше. Переодели в полосатую форму, накололи вот это, Петр Андреевич показал на внутренней стороне предплечья шрам. Это я номер вывел, чтобы кошмары не снились. Повезло мне, что я там и месяца не пробыл. Красная Армия начала наступать и решили фашисты эвакуировать наиболее трудоспособных назад, вглубь Германии. Попал и я в эту команду. Позже прочитал, что почти шестьдесят тысяч успели они увезти.
Куда нас гонят, никто не знал, многие думали, что для окончательной ликвидации. Вечером погрузили в вагон, только не в плацкартный и даже не в крытый, а в обычный железный полувагон, в котором бревна и уголь возят. Набили столько, что мы могли только стоять и то плотно друг к другу. На улице январь, восемнадцатое число, холодно, только друг об дружку и грелись. Ночь нас провезли, а потом попали мы под бомбежку на станции. Бомбили наши, так гвоздили, так гвоздили, грохот стоял, уши закладывало. Обидно было, что свои могут тебе дорогу на тот свет выложить. Каждую минуту ждали, что бомба в наш вагон попадет, но не судьба. Так часа три до самого рассвета водили наши летчики хоровод, а потом тишина и снег пошел.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
