Я поудобнее устроился в сене…
В час будит меня фельдфебель.
— Пока все в порядке, — докладывает.
Я выбираюсь из сена и занимаю пост в тени сеновала…
Да, именно — в тени. Ночь такая лунная.
Волшебная ночь!
Я вижу лагерь, различаю часовых. Сейчас их хорошо видно. Они стоят неподвижно или прохаживаются в ту или в другую сторону. Часовые — западный, восточный, северный, южный — по одному с каждой стороны. Стерегут свои фотоаппараты.
И пока я сижу так, мне вдруг вспоминается картина, та, у священника. Такая же, как была у моих родителей.
Идут часы. Я преподаю историю и географию.
Мне нужно объяснить, какова форма Земли и рассказать ее историю.
Земля пока еще круглая, но истории стали квадратными.
Вот сижу тут, боюсь закурить, стражников стерегу.
И правда: работа больше меня не радует.
Ну почему мне опять пришла на ум эта картина?
Из-за распятого Христа?
Да. Нет.
Из-за Богоматери? Нет. И вдруг мне становится ясно. Из-за воина в латах и шлеме, начальника римской стражи.
А что с ним?
Он руководил казнью еврея.
И вот когда этот еврей умер, он сказал: «Воистину, не человек так умирает».
То есть он узнал Бога.
Что он сделал?
Остался спокойно стоять у креста.
Молния перечеркнула небо, завеса разорвалась в храме, земля содрогнулась. А он остался стоять. В умиравшем на кресте он узнал нового бога и понял, что мир, в котором жил он сам, обречен на гибель. И?
Погиб ли он где-то в сражении? Понимал ли, что гибнет ни за что? Радовала ли его эта его работа?
Как он состарился? Вышел на пенсию?
Жил в Риме или ближе к границе, на окраине, где жизнь подешевле?
Может, домиком обзавелся? С садовым гномом?
И рассказывала по утрам ему кухарка, что с той стороны границы опять появились новые варвары, ей Богу, да, Лючия, господин майор, своими глазами видела.
Новые варвары, новые народы.
Они вооружаются, вооружаются, они ждут.
И римский офицер знал, что варвары все разрушат. Но его это не трогало. Для него все уже и без того было разрушено.
Он мирно жил себе пенсионером, он понял ее до конца. Огромную Римскую империю.
Дерьмо
Луна висит прямехонько над палатками. Должно быть, сейчас часа два. В кафе в это время, наверное, полно народу.
Как-то там наш Юлий Цезарь?
Будет включать свой череп, пока черт его не унесет.
Смешно. Вот в черта я верю, а в Бога нет.
А это правда, что нет?
Не знаю. Да нет, знаю! Не хочу верить в Него! Просто не хочу.
Такова моя воля!
Единственная свобода, которая мне осталась: право верить или не верить.
Ну, формально конечно, вроде бы да.
И потом: то да, то нет.
Как же тогда говорил этот поп? «Работа священнослужителя состоит в том, чтобы подготовить людей к смерти. Потому что им легче жить, когда они не боятся умирать».
И ему тоже легче? Что-то не верится.
«В нашей юдоли скорби и раздоров спасает единственно милость Божья и вера в божественное Откровение».
Отговорки!
«Мы наказаны и сами не знаем, за что».
Спроси у тех, кто сверху!
А что еще сказал поп?
Бог — самое страшное на свете.
Вот это вот — да…
Хороши были мысли у меня на сердце. Они лезли из головы, рядились чувствами и, едва касаясь друг друга, принимались танцевать.
Изысканный бал, высшее общество. Сегодня тут весь бомонд!
В лунном свете кружились пары.
Трусость с Добродетелью, Ложь со Справедливостью, Подлость с Силой, Коварство с Мужеством.
Вот только Разум не участвовал в танце.
Нализался и понесло его в мораль, и всхлипывал без конца: «Ой, я дурак, ой, я дурак!»
Все кругом заблевал.
Но танцам его блевотина не помешала.
Вслушиваюсь в музыку бала.
Звучит известный шлягер, под названием «Один в дерьме».
Разобравшись по языку, по расе и национальности, лежат друг перед другом кучи и меряются, которая больше. Воняют так, что тем, кто поодиночке, приходится себе носы затыкать.
Дерьмо, крутом одно дерьмо!
Так удобряйте им!
Удобрили бы землю, чтобы что-нибудь выросло.
Не цветы, а хлеб!
Но только не молитесь!
Не дерьму же, которое вы же жрали!
Ц. и Н.
Чуть не забыл про свои обязанности: в стогу сидеть, курить не сметь, стражников сторожить.
Выглядываю наружу: да вон они, сторожат.
Запад, Восток, Север и Юг.
Ну и ладненько.
А постой! Что-то там происходит?
Где это?
С Севера.
Да ведь кто-то же там разговаривает с часовым…
А кто там у нас на посту?
Ц.
И с кем это он там разговаривает?
Или это просто тень от елки?
Да нет, чья-то фигура.
Вот ее освещает луна, это парень. Чужой.
Да что же такое там?
Похоже, незнакомец отдает что-то Ц., а после исчезает.
Какое-то время Ц. стоит не двигаясь.
Прислушивается?
Осторожно озирается кругом и вытаскивает из кармана конверт. Значит, он получил письмо!
Торопливо вскрывает его и читает при свете луны.
Кто же ему пишет?
Наступает утро, фельдфебель осведомляется, не заметил ли я чего подозрительного. Отвечаю, что вовсе ничего не заметил, и постовые несли караул добросовестно.
О письме молчу, потому что не уверен, связано ли оно с пропавшим фотоаппаратом. Сначала надо разобраться, а пока ничего не ясно, не хотелось бы бросать тень на Ц. Узнать бы, что там в письме!
Ребята с изумлением встречают наше возвращение в лагерь; когда ж это мы успели ускользнуть?
— Среди ночи, — врет фельдфебель, — а шли, между прочим, не прячась, и хоть бы кто на посту нас заметил, караулить надо повнимательней, мимо такой охраны могут весь лагерь вынести: и винтовки, и знамя, и нас самих.
Потом велит своему полку построиться и спрашивает, не заметил ли кто чего подозрительного. Никто не отвечает.
Тем временем я наблюдаю за Ц.
Вон он, стоит, не дрогнет.
Что же было в том письме?
Сейчас оно у него в кармане, но я его все-таки прочту. Нужно прочесть во что бы то ни стало.
Может, спросить напрямую?
Нет, не имеет смысла.
Он будет отпираться, а письмо порвет или сожжет, и прочитать его не удастся. Может, он уже успел его уничтожить. Кто же этот незнакомый мальчик, который появляется в два ночи в часе ходьбы от деревни? Или он живет там, на хуторе у слепой? Становится все очевиднее, что он принадлежит к банде, к сорной траве. Выходит, Ц. тоже сорная трава? Предатель? Мне нужно прочесть это письмо. Обязательно!
Прочесть письмо для меня становится просто навязчивой идеей.
Бумм!
Сегодня же начинают стрелять!
Бумм! Бумм!
В полдень подходит ко мне P. С просьбой.
— Господин учитель, — говорит, — пожалуйста, переведите меня в другую палатку. Эти двое, те, кто со мной, все время дерутся, спать невозможно.
— А кто эти двое-то?
— Н. и Ц.
— Ц.???
— Ну да. Начинает, правда, всегда Н.
— Пришли их ко мне.
Он уходит, приходит Н.
— Почему ты все время дерешься с Ц.?
— Он спать мешает! Постоянно меня будит. Жжет свечку посреди ночи.
— Зачем?
— Ерунду свою пишет.
— Он что-то пишет?
— Ну да.
— А что? Письма?
— Нет. Дневник.
— Дневник?
— Да. Он идиот.
— Дневники ведут не только идиоты.
Он пронизывает меня уничтожающим взглядом.
— Ведение дневника — типичный признак личности, для которой типична завышенная самооценка.
— Может и так, — говорю я осторожно, ибо не могу припомнить, не говорилось ли такое по радио.
— Ц. специально взял с собой шкатулку, запирает туда этот свой дневник.
— Пришли-ка мне сюда Ц.
Н. уходит, Ц. является.
— Ты почему все время дерешься с Н.?
— Да потому что он плебей!
Вот те на! Мне поневоле вспоминаются богатые плебеи.
— Ага! Ему невыносимо, что кто-то может задумываться. Его это просто бесит. А я веду дневник, он у меня в шкатулке, Н. хотел ее взломать, но я начеку. Днем прячу дневник в спальник, а ночью держу в руках.
Я внимательно смотрю на него и медленно спрашиваю:
— А куда ты деваешь дневник, когда сам стоишь на посту?
В лице у него ничего не дрогнуло.
— Обратно в спальник, — отвечает.
— И в этот дневник ты записываешь все свои переживания?
— Да.
— И то, что видишь, слышишь? Всё-всё?
Он краснеет.
— Ну да.
Спросить, кто ему писал и что в письме? Нет. Теперь-то я уж точно прочту этот дневник.
Он уходит, и я смотрю ему вслед.
Как сказал этот мальчик, он умеет задумываться.
Я прочту его мысли. Дневник Ц.
Адам и Ева
В начале пятого полк опять уходит. В этот раз даже «работники кухни», потому что фельдфебель хочет объяснить, как окапываться и где земля пригодна для рытья окопов и блиндажей. С тех пор как он захромал, он больше объясняет, чем делает.
