Сегодня наш предпоследний день, завтра собираем палатки и уезжаем в город.
Сегодня льет как из ведра, только ненадолго в какой-то момент дождь прекратился. В лощинах лег густой туман, гор больше не видно.
В полдень полк возвращается, но не весь.
Отсутствует Н.
Должно быть, заблудился, замечает Ф., скоро найдется, никуда не денется.
Мне вспоминаются пещеры, упомянутые Ц. в дневнике, и большой уверенности, что он найдется, у меня нет.
Страх?
Пора ему все сказать, сейчас самый подходящий момент.
Ц. у себя в палатке, пишет.
И он там один.
Увидев, что я вхожу, быстро захлопывает блокнот, смотрит недоверчиво.
— А, мы опять пишем дневник, — выдавливаю я из себя, пытаясь улыбнуться. Он молчит, только глядит на меня, и тут я вижу, что у него ободраны руки.
Он замечает мой взгляд, вздрагивает и быстро убирает руки в карманы.
— Что, замерз? — спрашиваю я, не спуская с него глаз.
Он все так же молча кивает, мол — да, и жестокая усмешка пробегает по его лицу.
— Слушай, — начинаю я, — ты говорил, что Н. взломал у тебя шкатулку?
— Я не просто так сказал, он правда так сделал, — не дождавшись конца фразы, на полуслове перебивает он.
— Но почему ты так уверен?
— Он мне сам сказал.
У меня глаза вылезают на лоб. Как это сам сказал? Но этого не может быть. Это не он!
Ц. пронзает меня быстрым взглядом и продолжает:
— Он мне сегодня утром признался, что вскрыл шкатулку. Проволокой. А закрыть обратно не сумел, у нее замок сломался.
— Да?!
— Он попросил у меня прощения, я его простил.
— Прощения?
— Ну да.
Он безразлично смотрит в другую сторону. Нет, я уже ничего не соображаю, вспоминается только: «Кто мою шкатулку тронет, тот умрет».
Ерунда, ерунда!
— А ты не знаешь, куда он сейчас подевался? — спрашиваю я. Он остается спокоен.
— Мне-то откуда знать. Ясно — заблудился. Я вот тут тоже раз заблудился.
Он встает, всем видом показывая, что не намерен продолжать разговор.
И тут я замечаю, что куртка на нем порвана.
Сказать ему, что врет? Что Н. не мог сознаться, потому что это же я, я читал его дневник…
А почему врет?
Мне страшно об этом думать…
Как же я сразу ему не сказал, еще вчера, когда он лупил Н.? Ну да, застеснялся перед господами учащимися, не хотел признаваться, что потихоньку вскрыл проволокой шкатулку, хотя цель и была достигнута — ну ладно, это понятно. Но как меня угораздило сегодня утром проспать? Ну да, проторчал в лесу ночь напролет, устал, как собака, и промолчал. А сейчас? Сейчас уже толку мало, даже если рот и разину. Поздно.
Да, я тоже виноват.
И я — камень, о который он споткнулся, яма, в которую упал, скала, с которой он сорвался. Ну почему никто меня сегодня не разбудил? Я не хотел свидетельствовать против себя и спал, чтобы защититься. В божественный расчет я хотел внести большие изменения, а оказывается, расчет этот был уже давно оплачен.
Мне хотелось нас всех спасти, но к тому моменту мы были уже утопленниками. В море вины без конца и края. Ну кто виноват, что этот замок сломался?
Больше не запирается?
И все равно нужно все рассказать. Пути вины встречаются, пересекаются между собой, сплетаются и перепутываются.
Это лабиринт. Комната кривых зеркал. Ярмарочный балаган!
Господа, посетите наш захватывающий аттракцион!
Несите наказание и покаяние за вину своего существования. Да, не бойтесь! Теперь бояться уже поздно.
После обеда все мы двинулись на поиски Н. Обшарили окрестности, звали: «Н.!», и снова: «Н.!», но ответа не было. Как, впрочем, я и ожидал.
Уже начинало смеркаться, когда мы повернули назад.
— Если такой дождь будет идти и дальше, — ворчит фельдфебель, — начнется новый всемирный потоп.
И опять вспоминается: «Когда дождь перестал, и воды потопа спали, сказал Господь ‘Не стану больше карать землю за помыслы человеческие’».
И снова я себя спрашиваю: сдержал ли Он обещание?
А дождь все сильнее.
— Надо бы сообщить в жандармерию, что Н. пропал, — говорит фельдфебель.
— Завтра.
— Господин учитель, я не понимаю вашего спокойствия!
— Мне кажется, он заблудился, тут легко заплутать, и заночевал где-нибудь недалеко, на хуторе.
— В том направлении нет никаких хуторов, одни пещеры.
Я вздрагиваю: это слово для меня как удар.
— Хочется надеяться — продолжает фельдфебель, — что он отсиживается в пещере, а не разбился.
Очень хочется.
И вдруг я его спрашиваю:
— Что ж вы меня с утра-то не разбудили?
— Это я-то не разбудил? — хохочет фельдфебель. — Да я вас раз сто расталкивал, а вы так дрыхли, как будто вас уже черт унес!
И правда, Бог — самое страшное на свете.
Последний день
В последний день к нам в лагерь явился Бог.
Я-то уже ждал его.
Фельдфебель и мальчики как раз собирали палатки, когда он пришел.
Явление его было ужасно, фельдфебелю стало нехорошо, ему пришлось сесть.
Ребята застыли, как парализованные. Потом понемногу зашевелились, хотя еще совершенно ошарашенные. Вот только Ц. еле двигался.
Он уставился в землю и переступал ногами.
Потом все закричали разом.
Только Ц. молчал.
Что случилось?
Двое рабочих явились к нам в лагерь, два лесоруба с рюкзаками, с пилой и топором. Они пришли сообщить, что нашли мальчика, они захватили его школьное удостоверение.
Это был Н.
Он лежал недалеко от пещер, в канаве, на краю поляны. В голове у него зияла рана. От камня или от удара тупым предметом.
Его убили, сказали лесорубы. Я спустился с ними вниз, в деревню. В жандармерию. Мы бежали быстро. Бог от нас поотстал. Жандармы позвонили в прокуратуру близлежащего городка, а я отправил телеграмму директору нашей гимназии. Прибыла следственная комиссия и отправилась на место преступления.
Там в канаве лежал Н.
Он лежал на животе.
Его сразу же сфотографировали.
Полиция обыскала ближайшие окрестности. С большим пристрастием. Искали орудие убийства и хоть какие-нибудь следы. Было установлено, что Н. убили не в этой канаве, а приблизительно в двадцати метрах от нее. Его тащили в канаву, чтобы никто не нашел, и на земле от тела остался след. Нашли также орудие убийства, острый камень со следами крови. Еще нашли карандаш и компас.
Врач констатировал, что камень бросили в голову Н. с небольшого расстояния и с очень большой силой. Причем по-предательски, сзади.
Преступлению предшествовала ожесточенная борьба: куртка на Н. была порвана. И руки исцарапаны…
Как только комиссия пришла в лагерь, я сразу приметил Ц. Он держался в сторонке.
И у него порвана куртка, и руки тоже исцарапаны — пронеслось в мозгу.
Но говорить об этом я остерегался! Моя куртка была цела, и на руках ни ссадины, но все равно во всем, что случилось, я тоже был виноват!..
Нас допросили.
Как произошло это преступление, никто из нас не знал.
В тот момент, когда следователь спрашивал меня, кого я подозреваю, я опять увидел Бога. Он выходил из палатки Ц. и держал в руке дневник.
Вот он говорит с Р., не спуская при этом с Ц. глаз.
Кажется, малыш Р. Бога не видит, зато, похоже, слышит его хорошо. Его глаза расширяются, как будто он вдруг узрел новую землю.
Следователь повторяет:
— Подозреваете ли вы кого-нибудь?
— Нет.
— Господин следователь, — вдруг вскрикивает Р., — Н. и Ц. все время дрались. Н. прочел у Ц. дневник, и из-за этого Ц. — его смертельный враг, он на самом деле ведет дневник. Дневник лежит в синей жестяной шкатулке.
Все смотрят на Ц.
Он стоит понурив голову, лица не видно. Он бледен, покраснел? Медленно делает шаг вперед, останавливается перед следователем.
Делается очень спокоен.
— Да, — говорит он тихо, — я это сделал.
Он плачет.
Я бросаю взгляд на Бога.
Он улыбается.
Отчего?
И, задав этот вопрос, я перестаю Его видеть. Опять Его нет.
Репортеры
Завтра начинается процесс.
Сижу в кафе, на веранде, листаю газеты. Вечер прохладный, близится осень. Сколько дней подряд газеты пишут о приближающейся сенсации. Одни под заголовками «Дело Н.», другие — «Дело Ц.» Приводят мнения, публикуют репортажи, раскапывают старые дела с участием подростков, толкуют о молодежи, пророчествуют, от сотен переходят к тысячам, исхитряясь, однако ж, каждый раз вернуться к убитому Н. и его убийце, Ц.
Сегодня утром меня навестил корреспондент газеты, взял интервью. Выйдет уже в вечернем выпуске. Разыскиваю этот выпуск. Он меня даже сфотографировал. А, вот мое фото! Хм… узнаю себя с трудом. Хотя на самом деле довольно симпатично. Под снимком подпись: «Что говорит учитель?»
Ну, что я говорю?
Сегодня утром корреспондент посетил в городской гимназии учителя, который этой весной осуществлял общее руководство палаточным лагерем, где и предстояло развернуться роковой трагедии. Учитель говорит, что по-прежнему стоит перед загадкой. Ц. всегда был хорошо успевающим учеником, и он, учитель, никогда не замечал у него каких-либо отклонений, не говоря уже о дефектах характера или преступных наклонностях. Наш корреспондент задал учителю роковой вопрос: не коренятся ли причины подобного деяния в размывании у молодежи моральных ценностей, с чем учитель решительно не согласен. «Сегодняшняя молодежь, — заметил он, — благодаря всеобщему оздоровлению крайне сознательна, готова к самопожертвованию и полна чувства национальной гордости. Это убийство — единичный случай, достойный глубокого сожаления, откат к скверным временам либерального прошлого». Тут прозвонил звонок к окончанию перемены, учитель откланялся и направился в свой класс и дальше взращивать нежные детские души в духе товарищества и любви к Отчизне. Благодарение Богу, случай Ц. — всего лишь исключение, оголтелая вспышка злостного индивидуализма.
