Нет обычаев столь невинных или разумных, которые не могли бы быть сочтены отвратительными или нелепыми, если подходить к ним с мерками, неизвестными лицам, их соблюдающим, – особенно если вы, прибегнув к толике красноречия, постараетесь усугубить одни обстоятельства и затушевать другие таким образом, который в наилучшей степени отвечает целям ваших рассуждений[31].
Монтескье, рассуждая в глобальном масштабе, пошел дальше Юма. Впервые он прославился критикой Людовика XIV в своих блестящих «Персидских письмах» (1721). В этой книге рассказывается история Узбека и Рики, путешествующих персов, впервые прибывших во Францию и описывающих все увиденное в письмах на родину. Монтескье подчеркивает, до какой степени восприятие любого общества глазами иностранца задается унаследованными убеждениями. Такой прием позволяет автору обратить внимание на те аспекты современной ему европейской жизни, которые вызывали у него негодование, и в первую очередь на масштабы религиозной нетерпимости, кажущуюся неистощимой готовность христиан воевать и восприятие тирании как чего-то само собой разумеющегося. При этом Монтескье далеко не сразу пришел к нормативному ответу на вопрос о судьбе Франции, поставленной перед выбором: стать либо коммерческим обществом по британскому образцу, либо империей, о которой мечтали «король-солнце» и его приспешники, либо чем-то иным. В трактате «О духе законов» Монтескье использовал историю идей для критики деспотизма и для обоснования отказа от британского сочетания конституционализма и коммерческого общества. В 11-м томе своего труда он утверждал, что Англия, будучи самым свободным государством в истории, все же никогда не сможет стать образцом для Франции из-за фундаментальных различий между политическими культурами обеих стран, а также из-за того, что британская свобода едва ли окажется долговечной. Проведя новаторский анализ истории французской правовой мысли, Монтескье сформулировал альтернативу, задававшую правила ведения дискуссий о политике и торговле даже после Французской революции. Ни один исследователь истории идей по таланту и амбициям не сравнится с Монтескье.
История идей или интеллектуальная история обычно переживает расцвет во времена, когда люди не знают, чего ждать от будущего, и нуждаются в какой-то альтернативе скептицизму, цинизму и утопическим предсказаниям о конце истории либо о планах строительства почти идеального общества. В этом отношении и история идей, и ее новая разновидность, интеллектуальная история, особенно характерны для мысли XX столетия. Обе эти дисциплины можно рассматривать как итог размышлений XX в. о взаимосвязях идей с историческими процессами, игравших все более заметную роль в гуманитарных науках. Отчасти это было обусловлено растущим скепсисом как в отношении претензий позитивистской науки XIX в., которая сама опиралась на определение разумной человеческой деятельности, так и в отношении ожиданий всеобщего здоровья и благосостояния. Если самоуверенность философов XIX в. или нигилизм тех, кто отрицал их философию, действительно были как-то связаны с мировыми войнами и с беспрецедентным уровнем институционализованного насилия первой половины XX в., то значит, с гуманитарными науками что-то оказалось не в порядке и они нуждались в переосмыслении. Другой серьезной проблемой являлась взаимосвязь дисциплин, практиковавшихся в стенах университетов, и в первую очередь специфика общественных наук и их отношения с гуманитарными предметами и предметами, изучаемыми на факультетах искусств. Еще одним фактором стала неопределенность в вопросе об истинности марксистского учения в его различных формах и, точнее, о способности марксистских государств уцелеть в экономическом и военном противостоянии с капиталистическим Западом. Все больше философов вслед за скептиком Людвигом Витгенштейном начали утверждать, что все аспекты человеческого поведения определяются языком. Витгенштейн в своих «Философских исследованиях» и «О достоверности» называл язык феноменом, настолько тесно связанным с человеческими поступками, что будет справедливым утверждение, что одни языки, находящиеся в распоряжении того или иного актора, способствуют переменам, а другие препятствуют им. В сущности, слова – это и есть дела.
Историки – нередко под воздействием скептического отношения к результатам исторических исследований позитивистского толка или имитирующих подходы, свойственные естественным либо некоторым общественным наукам, – тоже начали утверждать, что поведение исторических деятелей предопределяется идеями, а также культурами, которые сформированы лингвистическими практиками. Представители самых разных политических течений заявляли, что в истории необходимо выделять «символические формы», то есть идеи, порождающие культурные практики (Эрнст Кассирер); что истолкование смысла произведения искусства – трехступенчатый процесс, кульминацией которого является иконологическая интерпретация, то есть объяснение цели и намерения художника (Эрвин Панофский); что интеллектуальную жизнь и ее историю следует рассматривать как последовательность непрерывных «бесед» (Майкл Оукшотт); что внутри культур существуют «горизонты», задающие пределы возможных действий (Ганс-Георг Гадамер); что крайне важно «проникнуть в сознание» мертвых писателей (Исайя Берлин); и что общества изменяются в соответствии со «сменой интеллектуальных парадигм» (Томас Кун). Среди историков раздавались утверждения о необходимости выявления Zeitgeist, мировоззрений, идей-единиц (unit ideas), ментальностей (mentalités), примеров культурной гегемонии, дискурсивных полей, знаковых систем, эпистем и ключевых слов.
Можно было бы ожидать, что эти течения создадут среду, в которой интеллектуальной истории обеспечено процветание. Однако, как отмечал Феликс Гилберт, в США формирование дисциплинарного поля, именуемого интеллектуальной историей, начавшись после издания «Новоанглийского сознания» Перри Миллера («The New England Mind», 1939), затянулось надолго[32]. Первые курсы по интеллектуальной истории на уровне бакалавриата и магистратуры появились только в конце 1960-х гг. Преподавание интеллектуальной истории началось в 1972 г., а первая кафедра была создана в 1982 г. Все это произошло в английском университете Сассекса, где в роли основателей интеллектуальной истории как особой дисциплины выступили (что показательно) историк, экономист, философ, теолог и социолог. И лишь затем ее стали развивать в других местах, в первую очередь на факультетах, занимавшихся английской литературой.
Первый научный журнал, посвященный интеллектуальной истории, был основан в 1936 г. Он назывался Lychnos: Lärdomshistoriska samfundets årsbok («Лихнос. Ежегодник истории идей и науки») и выходил под редакцией Йохана Нордштрема, который с 1933 г. возглавлял в Уппсальском университете новую кафедру «Истории идей и учений». В 1940 г. вышел первый номер великого «Журнала истории идей» (Journal of the History of Ideas). Однако других журналов, посвященных интеллектуально-историческим исследованиям, пришлось дожидаться намного дольше. С 1979 г. издавался «Бюллетень интеллектуальной истории» (Intellectual History Newsletter), с 1980 г. – «История европейских идей» (History of European Ideas), с 1983 г. – «Поле битвы – журнал по истории идей» (Slagmark – Tidsskrift for Idéhistorie) и с 1998 г. – «Res Publica: журнал по истории политических идей» (Res Publica: Revista de Historia de las Ideas Políticas). Недавно за ними последовали «Современная интеллектуальная история» (Modern Intellectual History, 2004), «Журнал по интеллектуальной истории» (Intellectual History Review, 2007), «Журнал по истории идей» (Zeitschrift für Ideengeschichte, 2007) и «Журнал междисциплинарной истории идей» (Journal of Interdisciplinary History of Ideas, 2012). Иными словами, рассматривая становление интеллектуальной истории как дисциплины, мы говорим в первую очередь о современной эпохе.
В какой-то момент после Второй мировой войны термин «интеллектуальная история» начал вытеснять в описаниях исследований старый термин «история идей». В 1970-х гг. можно было заметить, что оба этих понятия используются как синонимы в таких важнейших изданиях, как «Словарь истории идей»[33]. Впрочем, в отношении употребления этого термина единодушия никогда не наблюдалось. Те, кто изучает идеи прошлых эпох, вполне могли – и продолжают – вдохновляться совершенно иными философскими представлениями. В самом деле, они зачастую предпочитают понятию «интеллектуальная история» такие термины, как «история идей» или «история понятий» (conceptual history), свидетельство чему – эклектическая «Группа истории понятий» и ее журнал «Работы по истории понятий» (Contributions to the History of Concepts). Как недавно отмечали Дэррин Макмахон и Питер Гордон, возможно, нам захочется вернуться к старым взглядам, связанным с историей идей в ее практическом воплощении, поскольку она дает более надежный способ разобраться в долгосрочных изменениях по сравнению с контекстуальным анализом конкретных эпох[34].
Понятие «история идей» получило более широкое распространение в Северной Америке благодаря поразительному влиянию Артура Онкена Лавджоя, в 1910–1938 гг. занимавшего должность профессора философии в Университете Джонса Хопкинса и основавшего Клуб истории идей, а также «Журнал истории идей». Самой знаменитой работой Лавджоя стала книга «Великая цепь бытия: история идеи», вышедшая в 1936 г. Лавджой вдохновлялся аналогией между историей идей и аналитической химией, открыв «идеи-единицы»
