(unit ideas), или «химические элементы», лежащие в основе мышления. Сегодня в нем, пожалуй, в первую очередь видят критика, вскрывшего скальпелем (к этой метафоре прибегают все его приверженцы) существовавшие представления о смысле конкретных идей и показавшего многообразие определений, в большинстве своем не сочетающихся друг с другом. Лавджой прославился подобными хирургическими операциями над прагматической философией, связанной с именами Уильяма Джеймса и его последователей, однако он всегда сохранял верность взгляду прагматиков на идеи как на решения задач[35]. В случае Лавджоя следствием такого подхода стал скептицизм в отношении великих нарративов, включая противоборствующие философские системы, большинство из которых, по его мнению, могло быть сведено к «идеям-единицам», существовавшим на протяжении всей человеческой истории, эволюционировавшим и в различные моменты времени вступавшим в новые отношения с другими идеями-единицами, в ответ на проблемы, встающие перед тем или иным человеческим сообществом[36]. Лавджой стремился показать, что идеи не подчиняются логическим процессам и что их невозможно свести к обобщающим определениям, из которых могут быть дедуктивным путем выведены «реальные» взаимосвязи. Он возводил идею «великой цепи бытия» к словам Платона в «Тимее» о том, что Бог, будучи всеблагим существом, хотел бы, чтобы для человечества осуществились все возможные явления мира; в этом заключалась идея-единица полноты, но ни Платон, ни его последователи не могли себе представить всего разнообразия утверждений и аргументов, следовавших из этой идеи, как и из родственных ей идей-единиц – постепенности и непрерывности[37]. На аналогичных непреднамеренных последствиях делался упор и в работе Лавджоя о такой идее-единице, как примитивизм, воплощавшей в себе тоску по утраченной утопии в сочетании с неприятием настоящего.
Короче говоря, в своих исследованиях Лавджой стремился обосновать такой подход к прошлому, который не грешил бы избыточным рационализмом, телеологизмом, зацикленностью на одиозных личностях, а про своих оппонентов писал, что они истолковывают историю как «исключительно логический процесс, в ходе которого рациональным образом постепенно раскрывается объективная истина»[38]. В равной мере он добивался оправдания для тех фигур в истории идей, которые подвергались насмешкам или оказались забыты. Лавджой, скептик и иконоборец, неизменно выступал как защитник гражданских свобод, и особенно свободы слова в научной сфере, делая исключение лишь для сторонников коммунизма, поскольку усматривал в этом учении столь опасную угрозу для свободы, что считал гонения, которым подверглись его поборники в эпоху маккартизма, вполне оправданными[39]. Показательно, что Лавджой не предлагал иного обоснования для исследований, кроме «интересности» поставленных вопросов.
Важно отметить, что исследования, посвященные идеям, в том числе и работы самого Лавджоя, бросали прямой вызов тому, что в англоязычном мире называется «вигской историографией», в которой свобода – это что-то без труда определяемое, уже обретенное и защищенное. Например, в том, что касается истории Англии со времени Великой хартии вольностей, вигская историография ассоциируется с «Конституционной историей Англии» Генри Галлама (1827), «Историей Англии с воцарения Якова II» Томаса Бабингтона Маколея (1848) и с аналогичными произведениями великих историков XIX в., таких как Уильям Стаббс, Джеймс Энтони Фроуд, У. Э. Г. Лекки, Дж. Р. Сили и Дж. Б. Бьюри. Читатели превозносили вигский подход, предполагавший исторический прогресс и линейное развитие, поскольку он обосновывал славное настоящее английской нации и в этом качестве служил опорой для историка, желавшего стать публичным мыслителем, а временами и публичным моралистом[40]. В свою очередь, критики историков-вигов подчеркивали, что все это очень хорошо, но только это никакая не академическая история. Подлинный историк должен скептически относиться к великим нарративам, к представлению о непосредственной преемственности между настоящим и прошлым и к телеологическим истолкованиям, основанным на гипотезе постепенных улучшений. Все эти аргументы выдвинул Герберт Баттерфилд в «Вигской интерпретации истории» (1931), мишенью которого была презумпция существования причинно-следственной связи между прогрессом, протестантизмом и свободой, лежавшая, по его мнению, в основе вигской историографии XIX в. Лавджой же видел своими оппонентами врагов Уильяма Джеймса и его философии прагматизма, в частности таких историков идеалистического направления, как Джосайя Ройс. В глазах Лавджоя историческое развитие не является линейным, а характеризуется тем, что он называл осцилляцией – чередованием периодов пренебрежения интеллектуальной жизнью и, наоборот, ее поощрения[41]. По этой причине проведение параллелей между временными моментами, которые кажутся взаимосвязанными, может быть ошибкой. Точно так же – по причине осцилляции идей – к сомнительным результатам, скорее всего, приведут попытки найти первоисточники идей или самые ранние свидетельства о наблюдении конкретного феномена и, уж конечно, подлежат осуждению телеологические подходы.
В Западной Германии начиная с 1950-х гг., а впоследствии и во всем германоязычном мире два поколения ученых, писавших в русле «Begriffsgeschichte», или «истории понятий», вели работу по картографированию политических и социальных изменений, опираясь на 120 с лишним понятий, используемых в языке. Эти труды увенчались изданием многотомного фундаментального «Словаря основных исторических понятий» («Geschichtliche Grundbegriffe»), выходившего в 1972–1997 гг. Первоначально этот проект был связан с именами медиевиста и специалиста по законодательству Отто Бруннера и социального историка Вернера Конце. Его главной отличительной чертой являлось прослеживание взаимосвязей между идеологическим контекстом и социально-экономическими структурами, а затевался он с целью заменить старую школу, ассоциируемую с «Geistesgeschichte» (историей духа) и «Ideengeschichte» (историей идей) и не уделявшую должного внимания социальной и экономической контекстуализации текстов. Участники проекта вдохновлялись работами Бруннера, и в первую очередь его книгой «Земля и власть» («Land und Herrschaft»), впервые напечатанной по-немецки в 1939 г. и переизданной с исправлениями в 1941, 1943 и 1959 гг. В основе этого труда лежала идея о том, что исторические исследования грешат искажениями, поскольку их авторы применяют к Средним векам различение между государством и гражданским обществом, сформулированное в XVIII в. Речь должна идти не столько о государстве с его полномочиями в сферах права, войны и налогообложения, сколько о понятии трансцендентальной справедливости, или священного права, которому все до единого подчинялись. По этой причине феодальные распри не были следствием частных войн между эгоистичными землевладельцами, обладавшими чрезмерной властью. Они велись по большей части в соответствии с устоявшимися представлениями о справедливости и общинности, опиравшимися на идею благополучия семьи и домохозяйства – к XVIII в. вытесненными более новыми взглядами. Изыскания Бруннера в сфере истории немецкого народа («Volksgeschichte») привели его к попыткам заменить либеральную и демократическую историю, которую он считал ложной и нравственно обанкротившейся, историей народа (volk), способного создать подлинное сообщество. Бруннер поддерживал нацистов, поскольку считал буржуазный строй XIX в. исторической случайностью, на смену которой суждено было прийти национал-социализму. Подходы «Begriffsgeschichte» дали ему возможность критиковать правовое государство («Rechtsstaat»), которому, по его убеждению, идеологические силы 1930-х гг. вынесли приговор. После Второй мировой войны Бруннер признал свою ошибку. В его пользу говорит тот факт, что он вступил в нацистскую партию лишь в конце 1943 г. и неизменно делал все возможное, дабы оградить своих еврейских коллег от преследований.
Столь же ясно, что разработанные Бруннером методы можно было использовать более широко и с их помощью критиковать идею «особого пути» («Sonderweg») Германии и тезис о различии между германским идеализмом и эпикурейским материализмом, встречавшийся в британской и французской интеллектуальных традициях[42]. Именно этим под руководством интеллектуального историка Райнхарта Козеллека занялась «Begriffsgeschichte», приступившая к изучению специфики современной германской мысли в надежде дать отпор экстремистским идеологиям, опиравшимся на ложную телеологию[43]. В глазах Козеллека германоязычный мир в 1750–1850 гг. претерпел фундаментальные изменения. Он называл эту эпоху «Sattelzeit» («переломный период»), имея в виду переход от раннего Нового времени к современности. В те годы изменению подверглись ключевые понятия социального и политического языка, такие как «история», «демократия», «политическое», «революция», «идеология» и «гражданское общество». Если смысл концептов, подобных «демократии», прослеживается с античных времен и ясен современным носителям языка, то понятие «государство» настолько изменило свое значение, что лишь ученые в состоянии уловить все нюансы и проследить их трансформацию. В равной мере существенно, что такие неологизмы, как «прогресс», «Просвещение», «цезаризм», «марксизм» и «фашизм», складывались в переходный период, когда они ассоциировались с определенными этапами исторического развития, стали общеупотребительными и вошли в состав идеологий, предполагавших крупномасштабные реформы или движение к социальной утопии. С течением
