Я, пораженный и одураченный нестандартной формой сооружения, оказался внутри здания. Внутри центр Помпиду показал более стандартные формы современных музейных площадок, и я отложил восхищение конструкцией здания на время, когда я снова смог бы лицезреть видение архитекторов Винцо Пьяно и Ричарда Роджерса с улицы. Мое любопытство теперь было сосредоточено на работах, представленных в том месте, в тот день внутри здания. Среди всех прочих художников и инсталляторов, наибольший интерес вызвал симпатичный мне Эдвард Мунк. Я тогда впервые видел его картины вживую, и они вызвали во мне сильно переживание. Мне пришлось чуть позже лететь в Осло, чтобы еще раз увидеть те же самые работы, по которым я испытал огромную неутолимую жажду после Парижа.
Я встретил Марка Ротко случайно. В одном из длинных коридоров Помпиду я увидел маленькое темное пятно далеко впереди себя. Я среагировал как мотылек на свет (пусть темный) и устремился к нему, хотя знал, что могу погибнуть, если это действительно Ротко. Это был Ротко. Он притягательно и, одновременно, неброско висел картиной, безмятежно воспринимая ложащееся на полотно освещение и взгляды посетителей Помпиду. Я встал сбоку от Ротко, постепенно перемещаясь к центру, занимая место отходящих от картины людей. Вместе с воздухом я вдыхал свободу, проваливался в глубину картины, которая меня манила. И чем ближе я стоял к полотну, тем сильнее чувствовал, как затягивает меня в краски художника. Это была картина «№14 (Коричневое на темном)». Рядом с ней я простоял около часа, а может, меня целый час и вовсе не было возле нее. Может быть, я вошел внутрь темных красок и даже, может быть, вышел с другой стороны картины.
Потом я еще долго стоял перед центром Жоржа Помпиду, с сигаретой, что осыпалась пеплом между землей и губами. Я выжил, но стал другим.
Мы вошли в зал. Мы волновались и оба это знали. Долгожданная большая выставка Марка Ротко собрала разношерстную публику. Сочетание цветовых пятен без четких границ, несколько прямоугольников действовали на всех по-разному. Кого-то холсты манили, люди с волнением входили в картины и выходили с другой стороны спустя долгое время. Другие испытывали любопытство временами попросту от того, что некоторые посетители входят в картины и там остаются.
– Пойдем! – послышалось рядом с нами. Это девушка обращалась к своему спутнику. Он стоял перед одним из полотен, немного приподняв руку.
– Подожди! Я, кажется, понимаю – ответил ей юноша. Потом резко опустил руку, повернулся к девушке и рассмеялся – Ты поверила?
– Не поверила! Пойдем!
Аня рассмеялась. На моем лице проскользнула улыбка, но мне было не смешно.
Нас ждал Ротко во внушительном количестве. Огромные цветастые полотна окутывали залы буйством красок. И мы принимали те мысли, которыми делился с нами художник.
Войдя в одну из картин и выйдя с другой ее стороны, мы сели на скамейку, которая освободилась буквально перед нами. Мы водили глазами по всему залу, уже бегло, но наслаждались от этого не менее вдумчиво. Аня положила ладонь на мою руку. Я ее перевернул, и открыл свою ладонь для крепкой хватки, в которой в тот же момент оказались наши руки.
– Мне хорошо с тобой! Хорошо от того, что мы можем вот так вот сидеть у Ротко в гостях. Хорошо от того, что он нам одинаково нравится – заговорила со мной Аня.
– Не одинаково. Мне тоже хорошо! – ответил я и заглянул ей в глаза.
– Одинаково! Ты так много знаешь! Ты молодец! – Аня прильнула головой к моему плечу и продолжила – Ты большой молодец! Молодец!
Она приподняла свою руку вместе с моей и стала легко ею покачивать вверх-вниз, слегка ударяя косточки моих фаланг об скамейку.
– Перестань. Нет предела для развития человека! – немного задиристо ответил я.
Аня перестала покачивать наши ладони, и они ненадолго приостановились, но я подхватил это действо – взял покачивание в свои руки.
– Перестань утверждать, что я лучше тебя понимаю Ротко, например. Это не так. Ты многому меня научила – продолжал я.
В этот момент я вспомнил о двери тайной комнаты, которая была приоткрыта и которую я закрыл. Закрыл, и сторожевой принял пароль. Меня бросило в жар, как от первого поцелуя. «Как от первого поцелуя» – подумал я.
Аня прикоснулась влажными губами к моим, отчего-то сухим.
– Что с тобой? У тебя такой вид, словно я тебя впервые поцеловала.
– Мне почему-то тоже так показалось – шепотом проговорил я.
И мы вновь поцеловались.
– Теперь второй поцелуй – снова прошептал я.
Мы сидели так некоторое время, периодически дурачась: легко толкали друг друга, щипались и игриво обменивались поцелуями – украдкой, пока нас никто не видит, пока окружающие нас люди увлеченно погружались в разные эмоции от цветовых прямоугольников Ротко.
Ребенок видит мир чистым. Он не боится чувств, он не знает, что их можно скрыть. Хороший поэт должен становиться ребенком в процессе созидания; временами он находится в наивной слепоте, но его мысли духовны и задиристо откровенны. Наверно, оттого люди и пишут друг другу стихи, когда влюблены: они испытывают одно из основных первородных чувств. Как дети, не задумываясь, тянутся к матери, так порой взрослый человек слепо следует любви.
– Я люблю тебя! -…
– А вы знаете, что в две тысячи втором году вышла посмертная книга Марка Ротко «Реальность художника: философии искусства»? Рукопись книги долгое время считалась потерянной. Ее редактированием занимался сын художника. Как же его зовут… как-то… Крис… Кристофер! Точно – Кристофер. В книге Марк Ротко размышляет о свете, цвете и пространстве, а также о пути к высшей реальности, которая может с помощью них открыться. – Перед нами стоял Марк. Только не Ротко, а Марк из ресторана, когда было землетрясение, а Аня и ее друзья делали заказы у спасающегося бегством официанта; а я горел в уборной.
– Привет! – весело сказал Марк и протянул руку Ане, затем мне.
Мы тоже поздоровались «приветами» и рукопожатиями.
«Что он тут делает? Какого черта происходит? Он что, ценитель искусства?» – вопросами звучали во мне мысли о Марке. Только не о Ротко, не о том, что создавал во мне идиллию, а о том, который ее разрушал.
– Какая необычная встреча, Марк! Тебе нравится Ротко? А ты чего, один пришел? А где Кристина? – посыпались Анины вопросы на Марка.
Он что-то отвечал, я его не слушал. Мне не нравился этот человек, который вот так вот легко, уже второй раз, ворвался в мою жизнь, делая вид, что мы лучшие друзья.
– Марк, я не твой друг! – неожиданно для самого себя перебил я Марка.
Он вопросительно посмотрел на меня. Аня взяла меня за руку и крепко сжала ладонь. Она знала, что мне не нравится Марк, но при этом не пыталась меня спасти от нежеланного для меня общения. Наша игра постоянно набирала обороты и теперь разогналась до бешеной скорости, на которой мы входили в крутые повороты новых дорог, новых путей, новых событий. Казалось, она вышла из-под контроля. Мне захотелось остановиться или хотя бы выпрыгнуть на ходу. Лучше катиться кубарем по дороге, сбивая локти в кровь, но зато скорость будет куда меньше, чем у игры – у механизма, который мы с Аней однажды запустили в кафе, познакомясь друг с другом.
Аня бросила на самотек мои переживания и позволила Марку ответить невпопад на мое замечание.
– «Искусство – это всегда последнее обобщение. Оно должно привносить в нашу жизнь осознание бесконечности» – процитировал Ротко наш Марк.
– «Наша среда – продолжил я цитату художника, словно принимая бой наглости – слишком разнообразна для философского единства, в искусстве мы хотя бы находим символы, чтобы выразить наше желание достичь его».
– Это цитата Ротко? – обратилась сразу к нам обоим Аня.
– Как ты относишься к современному искусству, Артем? Думаешь, оно развивается? – Марк проигнорировал Анин вопрос, даже не поведя носом в ее сторону.
Мое сердце сжалось до маленького комочка. Дыхание перехватило после выпаленной мной заученной цитаты. Пульс побежал по моим жилам, и Аня почувствовала его в своей ладони. Она еще сильнее сжала мою руку и притянула ее к себе. Она вела себя как мать, которая переживает за своего ребенка, но выражает нежелание помочь ему отсутствием видимых действий, дабы он сам смог сделать первые в своей жизни взрослые поступки. Я перешагнул через страх разговора с незнакомым мне человеком, даже не заикаясь в процессе цитирования. Хотя Марка я видел уже второй раз, он оставался для меня таинственным незнакомцем. Несмотря на то, что я смог проговорить цитату без заикания, мне было сложно заговорить с ним вновь. Это было похоже на необдуманный поступок, который я смог совершить, не осознавая тяжести последствий. Пробежав по длинному тросу над пропастью, я выжил, но стал очень испуганным. Теперь я стоял на другой стороне огромной расщелины и смотрел в ее глубину – на Марка. И я попытался перебежать снова:
