— Это…
‘…Пойло?’ — чуть было не ляпнул паладин, но вовремя опомнился и довершил:
— …Неплохо!
Хозяин достал оплетённую кожаным ремешком флягу, плеснул в стоящие на столе глиняные чашки прозрачную жидкость. Поднял свою, посмотрел на Тами подозрительно блестящими глазами.
— За тебя, дочка! За твоё возвращение!
‘Значит, дочка!’ — выливая в себя мерзкое пойло, с удовлетворением подумал Викер.
Рыжая выпила трептангу, не морщась, но, поставив чашку на стол, покачала головой, не соглашаясь:
— Я не вернулась, ата! Здесь проездом. Меня ищут и рано или поздно найдут!
Седой показал непристойный жест.
— Вот они найдут теперь, дочка! Вывезу тебя на корабле в одну из сопредельных стран.
— И что дальше? — с горькой усмешкой спросила она. — Жить на чужбине и ждать неведомого?
Громила покосился на Викера, проворчал сдержанно:
— Очень даже ведомого…
— Я уеду, ата, — неожиданно изменила тон рыжая, — если ты и твои люди помогут мне забрать из Тризана то, что увезли паладины Первосвященника из Фаэрверна.
— Золото? Сакральные принадлежности? Артефакты Богини? — изумился тот. — Тами, дочка, неужели тебе есть до них дело?
— Я могла бы ответить, что уродилась в папочку, — покачала головой та, — однако все гораздо сложнее. Они забрали кое-что, принадлежащее Великой Матери, и это не золото, не побрякушки и даже не святыни…
Викер насторожился. Он и седовласый молча смотрели на женщину, ожидая ответа. Но она только пожала плечами:
— Скажу позже! Отец, нам с моим спутником надо пробраться в Тризан!
— Не проблема! — легкомысленно отмахнулся громила. — Воспользуетесь городской канализацией, проводника и прикрытие я дам! Но что дальше?
— А дальше… — Тамарис перевела взгляд на Викера, — он подскажет, где Первосвященник прячет свои игрушки!
— Он, что, знает? — прищурился седой.
Ар Нирн кивнул и не отвёл взгляда. С минуту они сверлили друг друга глазами, и ни один не желал отступать. Выдержать взгляд седовласого оказалось очень тяжело — тот будто разбирал душу на кирпичики, выкидывая большинство и откладывая в сторону те, что представляли какой-то интерес. Но Викер выдержал. Громила посмотрел на дочь и снова нежно коснулся ее щеки. И вдруг, потемнев лицом, полез в ящик стола.
— У меня для тебя письмо, Огонёк, — сказал он.
— Письмо? — удивилась рыжая и вновь посмотрела на Викера, как тогда перед дверью — безмолвно прося помощи. — От кого?
— От покойницы, — вздохнул седой, протягивая ей запечатанный конверт.
* * *
— От покойницы, — сказал отец и протянул мне конверт, надписанный так хорошо знакомым мне бисерным почерком матери-настоятельницы, — от мэтрессы Клавдии!
У меня тряслись руки, когда я брала письмо и вскрывала его. А рядом сидел он — Воин Света, один из превративших лучшего человека на свете из всех, что я встречала, в кучку паленой плоти!.. Я так сжала пальцы, что чуть не порвала письмо. Безмолвно просила Великую Мать дать мне сил прочитать и… не ударить сидящего рядом. Короткий выпад концом сармато в кадык, другой — в условную точку за ухом, и его меч более никогда бы никого не коснулся!
Но едва я прочла и осознала первые из написанных слов, меня будто окатило холодной водой, смывая ярость и отчаяние. Я снова слышала негромкий голос Клавдии, имеющей привычку во время разговора расхаживать туда-сюда, заложив руки за спину.
‘Тамарис, девочка моя, ты, наверное, сильно удивишься, когда узнаешь, что я прихожусь тебе родной тёткой. Твой отец, Стамислав Камиди, мой родной младший братишка, которого я качала на руках когда-то. Мы рано лишились родителей и выросли на улице. Стамик, несмотря на то, что был младше, всегда защищал и поддерживал меня, защищал, не щадя себя. В нем и до сих пор полно этого мужества идти до конца — в уличных ли драках, в бандитских ли разборках. И эта жестокая воля к победе то, что в конечном итоге развело наши пути, как мы думали, навсегда. Я лечила людей, он — убивал их. Много лет назад, после решительного разговора, я покинула столицу и отправилась в одну из отдаленных обителей, твердо решив посвятить себя служению Великой Матери. Стамик остался и стал… кем стал. Долгие годы мы не виделись, пока однажды я не получила от него письмо, в котором он просил взять под опеку его дочь, взбалмошную, глупую девчонку, влюбившуюся в негодяя. Брату хватило одного взгляда, чтобы понять — твой тогдашний кавалер хотел заполучить тебя лишь как пропуск в его ближайшее окружение. Но ты ничего не хотела слушать и, знаешь, я понимаю тебя! Будь я на твоем месте, тоже не слушала бы ничьих советов, как не слушает их вечная любовь, царящая в мире! Твой отец писал, как раскаивается в словах, что вынужден тебе говорить, рассказывал о том, как вы ругаетесь, как однажды в порыве гнева он сказал тебе, что ты не его дочь, и как ты горько плакала потом, думая, что он не слышит… Писал о твоих побегах и безумствах, о которых честной девушке и вспомнить стыдно. В общем, он ничего не скрыл от меня, как тогда, когда мы были еще маленькими! В довершение он просил на время подержать тебя в монастыре — дать вам отдохнуть друг от друга, а тебе — возможность взглянуть на ситуацию со стороны. Я отдавала себе отчет, что его дочь скорее всего окажется чудовищем, воспитанным по-свойским законам, но подумала, и согласилась. В прошлом я не смогла удержать брата на праведном пути, а нынче Великая Мать давала мне шанс спасти душу его ребенка.
Ты приехала в обитель измученная любовью и тем, что считала предательством со стороны отца. Ты дерзила, портила вещи, воровала деньги из монастырской кассы и покупала девчонкам-послушницам сладости и вино в ближайшей деревушке. Так и вижу изумление на твоем лице сейчас — дитя мое, неужели ты думала, я не знала об этом? Но однажды ты увидела, как мы с сестрами спасаем женщину, умирающую в тяжелых родах. И в тебе что-то переменилось… Ты пришла и просила меня о посвящении. Ты была одной из лучших моих учениц, Тами, и я горжусь успехами, которые ты делала сначала под моим руководством, а затем и сама. Я никогда не говорила, что люблю тебя, однако так и было. И если ты прочтешь эти строки — значит, все не зря, и моя душа может покоиться с миром… Ибо, если письмо дошло до адресата, значит, я мертва, Тамарис. Окончательно и бесповоротно.
А теперь о деле! Знаю, сейчас ты вынуждена скрываться, потому я не прошу тебя немедленно выполнить то, о чем буду просить. Прошу лишь сжечь это письмо, отправив в небытие тайны Фаэрверна…’
Я встала и, отойдя к окну, выглянула на пыльную улицу. Не хотелось делить строки ни с кем — даже с отцом. Мэтресса Клавдия никогда не выделяла меня из других монахинь или послушниц, она со всеми была строга, ровна и приветлива, но мы все ощущали ее любовь стеной, отделяющей нас от несправедливостей мира, а Клавдию — матерью, которой у многих из нас не было. То, что она приходилось мне родной теткой, не меняло ничего, однако на сердце становилось одновременно теплее и горше.
