"Да ладно, чего ты! – смеется чертенок. – Я же просто немного подразнил тебя. Конечно, надо повидаться с консьержкой, может, она знает Изабель... А Изабель может знать что-то, что подтвердит твои сомнения. Ты ведь этого ждешь, верно?
Все люди связаны между собой... Они держат друг друга: кто за руку, кто за другое место! Ты же это знаешь, бесстыдник, так что..."
Я стукаю себя по лбу.
– Заткнись! – ворчу я.
Чертик сразу затыкается.
Тогда я разворачиваюсь и без стука вхожу к консьержке. Понятно, почему она не на пятом и не пытается чего-нибудь увидеть: у нее парализованы ноги, и хозяйством, должно быть, занимается ее старик.
А она сидит в своей норе, как мокрица. Она тощая и бледная, словно кусок сахара. Из-за очков с затемненными стеклами ее глаза кажутся еще более ввалившимися.
А какой вокруг нее стоит гам! Как в зоопарке перед клеткой попугаев всех пород.
Четыре или пять кумушек чешут языками в полном режиме.
Мое появление вызывает тишину.
– Привет компании, – говорю я. Я пристально смотрю на них, давая понять, что пора отчаливать, и спокойно сообщаю:
– Полиция.
По рядам присутствующих пробегает дрожь, словно ветерок пробежал по полю спелой пшеницы!
Как видите, я верен старинной французской поэтичности. Придется мне разбить лиру!
– У Жана Парьо была подружка, – говорю я. – Брюнетка, отзывающаяся на нежное имя Изабель... Кто мне может сказать, где она обретается?
– Я не знаю, где она живет, – заявляет консьержка, – но они часто обедают в ресторане «Сен-Марку» напротив, и вы, возможно, получите какие-нибудь сведения там.
– О Парьо вам сказать нечего? Она пожимает плечами.
– Я даже не знаю.
– Вчера вечером девушка приходила?
– Они вернулись вместе.
– В котором часу?
– Около половины десятого.
– Значит, они поужинали?
– Этого я не знаю.
– Во сколько она ушла?
– Где-то через час...
– Вы ее видели?
– Да.
– Как она выглядела?
– Как обычно.
– Возбужденная?
– Нет, не думаю... Она помахала мне рукой, когда проходила мимо: мой муж подвинул кресло к двери. Чертенок снова подает голос: «Ну что, продвинулся?» И ржет...
– Ладно, – говорю, – спасибо. Если девушка придет сегодня или позже, передайте ей, чтобы она связалась с полицией.
Одна из кумушек проглатывает слюну и спрашивает:
– Вы думаете, это не несчастный случай, господин инспектор?
– Нет, нет... – уверяю я. – Самый обыкновенный несчастный случай. Просто надо известить семью, понимаете?
Если я задержусь тут хоть на секунду, все эти бабы опять затараторят и мне придется приглашать помощника, чтобы ответить на их вопросы.
– Мадам!
И вот я на улице. Запах газа вызвал у меня страшную головную боль.
Я делаю глубокий глоток воздуха и иду в бистро-ресторан, о котором мне сказала консьержка.
За стойкой сидит толстый, как дом, мужчина в сине фартуке.
Представляюсь. Мое звание комиссара не производи на него особого впечатления и даже не вызывает интереса. Он поднимает веко, тяжелое, как занавес в универмаге, и проводит рукой, огромной, как дурость жандарма, по своим подстриженным бобриком волосам.
– Вы пришли из-за случая в доме напротив? – спрашивает он меня.
– Вы уже знаете?
Должно быть, он принимает меня за деревенского дурачка, потому что его брюхо начинает трястись, как будто в нем обосновалась парочка голодных волков.
– Было бы странно, если бы я не заметил пожарных и полицейских, осадивших дом напротив... Это месье Парьо умер? Хороший малый...
– Вы его близко знали?
– Он был моим клиентом! Клиентов всегда хорошо узнаешь, особенно если это ваши соседи...
– Что он был за человек?
– Серьезный, умный...
– Он ведь часто заходил к вам?
– По меньшей мере раз в день, когда не уезжал по делам.
– А часто он уезжал?
– Время от времени.
– Вы знаете девушку, которая иногда приходила вместе с ним?
– Мадемуазель Изабель?
– Вы знаете ее фамилию?
– Подождите... Однажды Парьо представлял ее другу... Я только помню, что она дочь врача... Врача с площади Терн!
Я прижимаю руку к желудку. Этот жест ему знаком. Он знаком всем, у кого желудок играет дурака утром после пьянки.
Патрон поднимает второе веко и смотрит на меня с наконец появившимся в глазах огоньком интереса.
Я говорю себе, что полицейский никогда не должен показывать свои чувства, особенно то, что называется удивлением.
– Дайте-ка мне большой стакан белого! – велю я. Эти слова звучат для него как песня.
Он повторяет с благоговением:
– Большой белого!
Потом нагибается, достает из-под стойки бутылку:
– Нет ничего лучше белого, когда оно хорошее, – говорит он. – Мое пришло прямо из моего поместья. Он не уточняет из какого. Я осушаю стакан.
– Повторите, босс!
Его рот кривится в подобии улыбки.
– Повторим! – объявляет он.
На его толстой физиономии теперь ясно, как в газете, читается симпатия.
– Да, – говорит он, возвращаясь к теме, – грустно, что так вышло с беднягой Парьо. Вот она, жизнь... Газ – штука опасная...
Я останавливаю его глубокомысленные, но слишком общие рассуждения.
– Фамилия папаши малышки, – спрашиваю, – случайно не Бужон?
Он утвердительно кивает.
– Верно. Вы его знаете?
– Немного...
Я высасываю свой второй стакан. Искушение для толстяка слишком велико. Он наливает стакан и себе и утыкается в него носом.
– Забавно, комиссар, – говорит он, – а нос – штука немалая.
Я энергично соглашаюсь, глядя на его паяльник, который мог бы послужить основным блюдом на обеде племени каннибалов.
– Вы знаете, – продолжает хозяин ресторана, – когда я открылся сегодня утром и увидел, что машина месье Парьо простояла ночь на улице, у меня появилось какое-то предчувствие... Не в его привычках оставлять машину на ночь на улице. Обычно он ставил ее в гараж в конце улицы...
Он указывает мне пальцем на кабриолет, в котором я позавчера нашел тело Бальмена.
– Да, – соглашаюсь, – это его машина.
Я размышляю. Все подтверждает мои впечатления. Парьо был аккуратным человеком, а раз так, то должен был поставить свой танк на место, прежде чем лечь баиньки... Он бы не лег, зная, что его тачка осталась на улице...
– Он ел здесь вчера вечером?
– Да.
– Со своей киской?
– Да.
– А потом?
Толстяк закрывает глаза и удрученно выпячивает подбородок.
– Чего дальше? – ворчит он. – Он пошел к себе...
– Спасибо.
Я выкладываю на стойку купюру. Он проворно хватает ее, колеблется, смотрит на меня, взвешивает, измеряет рост, температуру и давление.
– Вы мне должны только за один, – решает он наконец. – Второй за мой счет.
– Вы безумствуете! – смеюсь я.
Он пожимает плечами с определенным величием.
– Да нет, нет, – протестует человек-гора с видом, опровергающим его слова.
А вот и солнышко выглянуло. Клевое такое понедельничное солнышко, новенькое такое, желтенькое, как цыпленок.
Я снова делаю глубокий вдох... Два стаканчика белого очистили мои мозги от запаха газа. Хорошо... Жизнь вполне съедобна.
Я подхожу к тачке Парьо. Это «мерседес» старой модели, но заново покрашенный, с хромированными деталями... Должно быть, покойничек ухаживал за ней, как за часами!
Открываю дверцу. Раз она не закрыта на ключ, значит, Парьо собирался спуститься... Или даже снова воспользоваться... Ну да! Выйдя из ресторана, он бы отогнал машину в гараж, находящийся в сотне метров, чтобы не спускаться позднее...
Я осматриваю машину. Она многое знает. Вот если бы еще умела говорить!
Но машина мне ничего не говорит. Маленький чертик тоже помалкивает. Он начинает понимать, что дело нечисто.
Салон машины обит кожей. Все чисто, ухоженно... Я изучаю содержимое карманов дверей, но нахожу только полный набор дорожных карт, электрический фонарик, моток веревки, нож...
В общем, одна ерунда!
Я собираюсь оставить машину, но тут мой взгляд падает на электрический провод с оголенным концом, привязанный к металлической ручке со стороны пассажира... Провод проходит за сиденье и возвращается по полу в сторону мотора...
Я поднимаю капот и нахожу мой провод возле аккумулятора... Он не подключен, по крайней мере сейчас, но по его расщепленному концу я заключаю, что он был вырван.
Я смотрю и вижу следы подсоединения к выходному проводу.
Я прикручиваю его... Возвращаюсь к дверце и хватаю ее всей ладонью. Ее дергает удар тока, поднимающийся по ручке.
Я ощупываю себя, не понимая причины установки этого устройства.
И тут мой маленький чертик, увлекшийся делом, говорит мне, что если напряжение слишком маленькое, чтобы убить током здорового человека, то его должно быть достаточно для сердечника!
Глава 8
Последний взгляд на машину с подвохом, прощальный на то, что журналистишки назовут «трагическим домом», и я поворачиваюсь ко всему этому спиной...
Я направляюсь к свету, то есть в сторону правды, потому что мой старый нос меня не обманул: есть правда, которую предстоит открыть. Настоящая правда! Это будет непросто, но я не поеду к америкашкам, не осветив лучом прожектора эту мутную воду...
