Теперь я попал в этот жалкий опус. Ведь это самое настоящее литературное пиратство! Его автор бесцеремонно залезает в чужую книгу, абордажем захватывает сюжет, а её создателей, кстати, безмерно уважаемых мною, отправляет за борт. Чтоб его побрал ангел! Трижды в Эдем, в тошнотворные райские кущи с кисельными берегами и молочными реками! Да приди он со своей писаниной ко мне, я бы заплатил ему в тысячу раз больше, чем он рассчитывает. Но ведь он не пожелал, как ему ни намекали! Вот кого бы я с наслаждением пропустил через торпедный аппарат. Но он не пьёт, не курит! К тому же ещё придумал художника, который нарисовал картину «Белая Субмарина»! Представляешь? Художник ожил — задвигался, зашагал, стал думать. А от размышлений и поддавать. И в конце концов вместо того, чтобы ловить автора, чтобы тихонько свернуть ему шею, нам теперь придётся искать Леонида Ланоя. А иначе не выйдешь в море! «Пока не осыпется краска и не сгниёт холст». Проклятье!..
Глюм помнил, как однажды стариком-наркоманом из экипажа зарядили торпедный аппарат. Тот беззвучно вопил, от ужаса пропал голос, хватался костлявыми руками за крышку, обламывая в кровь ногти. Но вот крышку задраили, повернулся винт. Сжатый воздух выкинул жалкий окровавленный комок, бывший некогда человеческой плотью, со страшной глубины.
Дьявол шёл мимо стоявшего оцепенело экипажа, состоявшего из разноязыкого сволочного сброда, каждому матросу заглянул в глаза, пронизывая насквозь своими острыми игольчатыми зрачками. Пропускать через торпедный аппарат с тех нор называлось на корабле «пройти дезинтоксикацию».
— А впрочем, мазилка от нас не уйдёт. Лично ты будешь им заниматься. И пошевеливайся, пока не отведал после кофе на десерт своей же плети!..
Глюм засвистал в серебряную боцманскую дудочку, вызывая команду на палубу. Приказал убрать всех мертвецов и забросить в нижние отсеки. Там, на балласте из самого проклятого из благородных металлов — золота, они отойдут, оживут, в долгих мучениях будут содрогаться среди мрака, чтобы вечером вновь встать в ледяной прибой босыми ногами. И это будет повторяться и повторяться много лет, покуда капитан-командору не взбредёт в голову придумать какое-нибудь новое, ещё более изуверское развлечение. Ведь им стоять на мёртвом якоре до тех пор, пока не осыпется краска с картины и не сгниёт холст. Пока художник Леонид Ланой сам не приползёт на корабль, покончив с собой в пьяном бреду.
Эй вы, пьющие! Весёленькая жизнь ждёт вас на том свете, если он есть. Пейте же всё, от дихлофоса до тормозной жидкости, торопитесь! Подневольный экипаж Белой Субмарины рад пополнить свои ряды…
12
От неосторожного движения хозяина пустые бутылки со звоном раскатились по захламлённой прихожей. Ланой долго и мучительно всматривался в гостя, а узнав, пьяненько хихикнул и полез обниматься.
— Аркаша, чёрт старый! Сколько лет, сколько зим! Я уж думал, глюки пошли, звонишь по неподключенному аппарату.
— Да там какую-то японскую технику испытывали. Я и позвонил.
— Ну, японцы всё могут. Только такие картонки, как я, сделают вряд ли… Сколько ж ты не показывался? С самой Разлаповки. Я тебе такой подарок приготовил! Назвал «Десять тысяч нагих негритянок».
— Ты все десять тысяч изобразил?
— Что ты! С перспективой не более трёхсот. Да ты проходи, проходи, чего мы тут торчим…
Аркадий сбросил свой тяжеленный рюкзак на пол, жалобно взвизгнули бутылки. Перед своим приездом в Уссурийск он получил письмо от знакомых из Владивостока. Писали, что Леонид опять запил, что у него всё чаще появляются случайные собутыльники. Кто-то из них спёр богатую коллекцию гонконгских безделушек из бронзы…
А ещё писали, что его имя гремит по Приморью.
— Я слышал, Аркаша, ты по тропе Арсеньева с ребятами ходил?
— Пробежечка была что надо! Дожди, наводнения, поголодали малость. В одном месте долинка заколдованная встретилась. В середине абсолютно круглая. Представляешь? Стреляй, кричи, за её пределами — ни звука! Ночевать в ней и врагу не пожелаю…
— А что так?
— Глюки, как ты говоришь, замучают. Всю ночь голоса: шепчут что-то, шепчут. Ребята говорят — вихревые электромагнитные колебания большой мощности, приборы зашкаливает, а радиационный фон в десять раз ниже естественного… Мы потом три дня еле ползли. Ни сил, ни желания двигаться.
Вид просторной и светлой квартиры в великолепном доме-башне над бухтой Тихой был жуток. Сотни бутылок загромождали её. Лежень продолжал рассказывать, с тревогой вглядываясь в опухшее, заросшее щетиной лицо друга.
— Раза два амба подходил, только фальшфойерами и отпугнули. До чего же любопытная кошка! Костра не боится совсем, ляжет в кустах и смотрит, что мы делаем. За водой надо — все шестеро идём. С факелами. Брякаем в котелки, орём… По нужде приспичит — тоже иллюминация с какофонией! И смех, и грех…
Хозяин слушал вполуха, суетился у плиты, готовя ужин. Да, грустная история запоя, подумал Аркадий, представленная многочисленными вещественными доказательствами. Итог творческой жизни, подведённый родимыми «чернилами». А ведь Леонид был дьявольски одарён, это признавали все, от друзой до врагов, Даже в тех работах, что каким-то чудом прошли цензуру, сиречь кастрацию выставкомов, чувствовалась его чудовищная экспрессивность. Кроме того, картины Леонида всегда были неожиданны. Аркадий хорошо помнил историю с «Карьеристом», переименованным комиссией в «Портрет молодого человека». Скандал разгорелся на выставке: «молодой человек» при искусственном освещении… раздвоился! Страшная, человекоподобная нечисть проступала из-под образа нашего современника с ровным пробором, в модном костюме с комсомольским значком на лацкане пиджака.
Картина, репродуцированная во многих зарубежных вестниках авангарда, теперь сиро и неприкаянно висела в прихожей, под трубкой люминесцентного света. А можно было и продать, за неё давали долларами, но в Леониде неожиданно взыграла гордость, не убитая «союзом от художников», не вытравленная водкой, и послал он импортных торгашей-перекупщиков по матушке ихней очень далеко.
Хвалить картину Аркадий не стал: Леонид мог обидеться. Он считал, что его последние работы — самые стоящие, а то, что раньше было, — ученическая мазня.
— Гамму-то ты у Фалька своровал, — Аркадий включил свет, в трубке затрещало, и вот на его глазах с полотном свершилась метаморфоза. На картине был оборотень. Выключил свет — снова появился приятный молодой человек.
— У Фалька? Хм… Был такой художник, Костомаров… Белогвардеец, русский офицер, каппелевец… Он ещё до твоего Фалька такие полотна выдавал! Только нет его картин больше. Нищенствовал мужик, таксистом в Орлеане работал. А умер, так картины его по дешёвке скупили и уничтожили. Сожгли… Вот у кого Фальку поучиться!
— Кто сжёг?
— Масоны, дружок… Дела их тайны и непонятны. Внешне обычные люди, но имеют пароль свой и язык особый, и страшную цель. Но не ведают того, что являются только маской-личиной более тёмных сил, перчаткой для дьявола… Впрочем, довольно об этом. Твой приезд мы обязаны отметить!
Леонид подвёл друга к картине, висевшей в гостиной и занявшей всю стену над диваном. Из шоколадных тропических сумерек смотрело лицо Аркадия. Он сидел в окружении бесчисленных нагих женщин. Прекрасные и уродливые, зрелые и совсем юные, мальгашки, эфиопки, зулуски, банту, нгони…
Аркадий, улёгшись на диване, долго рассматривал картину, собственную физиономию.
— Я бы назвал её иначе, — заметил он сонным голосом. — «Неосуществимая мечта».
— Жалко расставаться с мечтой, не так ли, друг Аркадий?
Художник чертыхался, собирая бутылки в большой джутовый мешок, пока не набил его доверху.
— Кстати, мне за неё дают четыре тысячи в твёрдой валюте! Как думаешь: продать?
Но уставший от долгой дороги Лежень уже крепко спал и не слышал ни звона посуды, ни воя пылесоса, ни шлёпанья мокрой тряпки по паркету. Проснулся он уже за полдень и спросонья не узнал квартиру. Леонид был на кухне, оттуда доносился дразнящий запах жареного картофеля, ещё чего-то вкусного.
— Чёрт возьми, ты наконец проснулся? — воскликнул Леонид, услышав скрип дивана.
— Не поминай имя его всуе, — совершенно серьёзно произнёс Лежень. — Слышишь?
— Ты что, уже знаешь? — с непонятной тревогой спросил Леонид, появляясь в комнате. Он словно прислушивался к чему-то. Будто некто невидимый говорил с ним, и был этот некто где-то рядом.
— О чём? — удивился Аркадий.
— Да это я так. Не обращай внимания. Давай-ка лучше за стол, давно пора.
В мгновение ока на раздвижном овальном столе появились зелёные перья лука, сыр, копчёная колбаса, гроздь спелых бананов, три ананаса, тяжёлые кисти винограда, жёлтого и иссиня-фиолетового, сочные, но безвкусные китайские груши, мелкие корейские яблочки… Украсили стол и громадные клешни и ноги варёного краба, банка консервированного трубача и дольки лимонов.
