там никому не нужны. Может, поиграть с ними в футбол? Хотя все равно они не захотят. К тому же сегодня слишком жарко.
— Ну, так как?
Он скользнул взглядом по их лицам, безразличным, замкнутым, с грубыми чертами и обычными в переходном возрасте прыщами, и ему захотелось расшевелить их, но тотчас же всем своим существом он ощутил, как дьявольски тяжело им, ребятам из исправительного дома.
Ленивым, медленным движением Клэс извлек из кармана засаленную колоду карт.
— Показать вам новую игру? Все можем сыграть. И ты, Аннерс.
Микаэль неуверенно хмыкнул, за ним Бондо и другие, а Клэс стал тасовать карты, неторопливо и тщательно, и его раскосые глаза, казалось, блестели сильнее обычного. Что было в этом взгляде: насмешка, вызов, торжество?
Ну что? Промолчишь? — словно говорил этот взгляд. Или устроишь небольшой скандал?
— Олл-райт, — сказал он. — Давайте сыграем, бог с вами! Но, подчеркиваю, в порядке исключения, потому что сегодня первый день занятий, а вообще-то вам очень не мешало бы поднабраться знаний.
— Точно-точно, — кивнул Клэс, раздавая карты, — хотя это и неблагодарная работа — пытаться впихнуть в нас что-нибудь. А знаешь, Аннерс, ты ведь совсем неплохой парень. — Глаза его опять блеснули. Насмешливо, подозрительно. А уголок рта тронула язвительная усмешка. — Чертовски хороший парень.
— Да, — сказал он и ощутил, как у него вновь покраснели уши. — Такой уж я уродился! Ну, объясняй, в чем смысл этой игры.
— Выиграть. Как и в любой игре. — И он открыл свои карты. — Смотри, сейчас объясню.
Хороший парень, повторил он про себя.
Он едва сдержался, вновь услышав эти слова, на сей раз от Бьёрна. В сердцах захлопнул дверцу автомобиля, и шум мотора заглушил их.
Бьёрн, стоявший возле своей машины с таким видом, точно подстерегал добычу, перехватил его по дороге на обед.
— Слушай, Аннерс, Макс попросил меня съездить на станцию за Тони. Тут езды-то всего пять минут, но ровно в двенадцать мне должны позвонить по важному делу. Всего-то пять минут, в крайнем случае — десять. Ты не мог бы...
Он выхватил ключ из протянутой руки Бьёрна, сел в машину и захлопнул дверцу перед расплывшимся в улыбке лицом. За шумом мотора он не расслышал слов, но наверняка Бьёрн сказал примерно то же самое. Он нажал на акселератор, так что автомобиль рванулся с места с большей скоростью, чем нужно при спуске с холма.
Плевали они на тебя, подумал он о себе словами Клэса.
И конечно, провозился не пять, а двадцать пять минут. Поезд, разумеется, опоздал. Он бродил взад-вперед по перрону и вспоминал, в каком хорошем настроении встал сегодня утром. Немного посидел на неудобной скамейке, все сильнее досадуя на опоздание поезда и на то, что так легко дал себя уговорить. Размазня, вот кто он такой. Жалкий слюнтяй, которому любой может сесть на шею. Какое ему дело, что Бьёрну должны звонить, пусть бы сам и съездил. Или Макс, коли уж на то пошло. Ведь это его великая идея — встречать воспитанников на станции, если, конечно, их не доставляют в полицейской машине. Вот и осуществил бы на практике свои благие замыслы, а уж потом занимался другими делами.
Что со мной происходит? — подумал он. Почему я вдруг так болезненно стал на все реагировать? Разве я такой мелочный? Наоборот, я ведь очень... добрый.
Он поднялся, сунул руки в карманы и снова принялся расхаживать по перрону, до третьего фонаря от угла павильона и обратно, один раз, второй, третий. Потом приказал себе остановиться.
Зависеть от других, всегда от кого-то зависеть.
Мысль эта была новой и довольно-таки неприятной. Он не понимал, почему она так раздражает его и почему ему так трудно снова стать прежним Аннерсом, которого он знал лучше и который ему нравился больше, человеком широких взглядов, не мешающим людям поступать так, как они считают нужным.
Наконец подкатил запыхавшийся поезд и выбросил на перрон свой небольшой груз: несколько полных женщин с перекинутыми через руку летними пальто, с чемоданами, сумками и цветами, супружескую пару с двумя маленькими детьми, какого-то подмастерья в спецовке и с рукой на перевязи, на которой — чтобы не украли — красовалось больничное клеймо, и, наконец, Тони. На сей раз его можно было заметить сразу, причем издалека.
— Да-а, — ему удалось подавить возглас изумления, — ну и видик у тебя!
— Угу.
Тони бросил на него вопросительный взгляд: не смеются ли над ним? — остался явно удовлетворен увиденным, и его распухшие губы с трудом сложились в робкую, нерешительную улыбку, казавшуюся жутковатой на лице с огромным синяком под глазом и длинной царапиной во всю щеку.
Нет, пожалуй, лучше ни о чем не расспрашивать, просто улыбнуться в ответ и угостить парня сигаретой. Позже он сам все расскажет, а может — и скорее всего, — не расскажет.
Они пошли рядом. Тони смотрел себе под ноги и жадно затягивался. Аннерсу хотелось оградить его от любопытных, назойливых взглядов. Обычно Тони не бросался в глаза, в классе он был настолько неприметным, что, когда отсутствовал, о нем даже не вспоминали. Доводилось ли ему слышать, как Тони о чем-нибудь говорил?
Разумеется, но, видно, то, что он говорил, не заслуживало особого внимания.
— Болит?
— Что?
Он точно разбудил его своим вопросом.
— Не-а! — А потом добавил: — Да нет, так, ерунда!
Подойдя к автомобилю, он открыл дверцу и придержал ее.
— Где сядешь?
— Неважно, — сказал Тони и забрался на заднее сиденье.
Нет, с этими ребятами все важно. Он пожалел, что Тони не сел рядом с ним; слегка огорченный, он сел за руль, отыскал в зеркальце глаза подростка и улыбнулся ему.
«Избегайте прикасаться к воспитанникам, — говорил Макс. — Поймите, некоторые из них испытывают отвращение, когда к ним прикасаются. И с непривычки могут неправильно истолковать».
Он завел машину и вырулил с привокзальной стоянки. Ему хотелось найти для Тони какие-нибудь дружеские, добрые слова, но он чувствовал, как замкнут и далек от него сейчас этот мальчишка. Ощущение, что его собственный цветущий вид может быть воспринят как насмешка над разбитым лицом подростка, сдерживало его
