Однажды, позвонив профессору Оудену, он услышал, как жена крикнула: “…тебя… этот… Костас!” – профессор выругался, потом все же взял трубку и сказал: “Вот что, Костас, больше не звоните мне, у меня хватает своих неприятностей”. Но это по крайней мере было честно. Другие вообще не отзывались на телефонные звонки. Страхи разлучали людей.
В конце концов он устроился – у себя в Итаке на малярные работы, они оплачивались хорошо. Надо было кормить семью, платить за дом, участок, страховку, электричество… Раньше Андреа даже не замечал, сколько приходит счетов. Его жена, ленивая сластена, как называл ее Джо, восприняла его увольнение спокойно. Научные интересы мужа были ей безразличны, а зарабатывал он теперь не меньше, чем в университете. Она грызла конфеты, болтала по телефону с родными, читала детективы.
Единственные, кто отозвался на его беду, были соседи. Роберт высоко ценил талант Андреа, они часами обсуждали проблемы астрофизики. Но Роберт приезжал поздно, навеселе, он весь был в любовных похождениях.
Все-таки следует признать, что не только Роберт и его жена, но и все, кто посещал их дом, вся их шумная университетская компания, относились к Андреа сочувственно. Душой этого дома была Эн, жена Роберта, тоненькая, насмешливая, суховато-колкая, что всегда нравилось ироничной компании. Набивалось порой человек до полсотни. Энн иногда удавалось упросить Андреа спеть. Пел он греческие песни, испанские, албанские, что-то нездешнее. Черная небритая щетина шла ему, делала его похожим на чужеземца. Смуглый грек, словно бы спустившийся с Дельф, с высоты античных тысячелетий, он напоминал Энн о древних богах, которые покинули нынешних людей. Вообще это выглядело картинно: Андреа ставил ногу на стул, взгляд его становился невидящим, голос был слабый, сиповатый, но с особой, ни с чем не схожей интонацией.
Однажды, приехав из соседнего городка, Костас застал у своего дома машину, на ступенях сидели два сотрудника из Си-Би-Ай. Их интересовало, зачем он так стремился работать на циклотроне, почему оставил свою прежнюю инженерную профессию. Расспрашивали, кто бывал на собраниях в партячейке, как познакомился с Розенбергами. Трудно было понять, чего они добивались. На следующий день взялись за допрос старательней – записывали. Опять про партийные дела, про Розенбергов. А также о Джо Берте, о работе над радарами. Назавтра снова допрос, с утра до вечера и про то же самое, старались, видимо, вытащить новые имена, даты… Но ни разговорить Андреа, ни вывести его из себя не удавалось. В ответ на их грубости он вздыхал и терпеливо повторял свои ответы. Тогда они изменили тактику. Ты на что надеешься? На свой талант, на свое имя? Не поможет. Мы тебя внесем в такой черный список, что ты еще лет пятнадцать только за кисть свою малярную и будешь держаться. Плакала твоя наука. Лучшие годы твои пропадут, никому ты не будешь нужен. Мы на тебе и на твоих детях такое клеймо поставим, вовек не отмоешься. Соседи и те отвернутся. Будешь как черномазый. Мы из тебя сделаем пособника советских шпионов. Прослывешь иудой, продажной падалью. Отец твой и братья от тебя откажутся. Это в том случае, если тебя не удастся засадить лет на десять.
Опытные ребята, они все же сумели нащупать его слабое место. Угроза лишить его возможности заниматься своим делом доконала Костаса. Как-то разом он скис, считай что сломался. Но этого им было мало, они еще произвели обыск в доме, не имея на то официального разрешения, им надо было его дожать. Запретили куда-либо отлучаться из Итаки. Уехали, захватив с собою письма, записные книжки, не сказав, когда вернутся.
Андреа перестал спать. Картины будущего в бессоннице возникали беспросветные, лишенные надежд. Жизнь теряла смысл, и непонятно было, как противостоять этому, с кем бороться.
Энн уговорила Андреа пить джин перед сном, дала бутылку. А он никогда не пил, на вечеринках наливал себе молоко. Перед ним останавливались изумленно: где ты достал сию жидкость? Он показывал на холодильник…
В эти растянутые ожиданием дни у него остался лишь один слушатель и советчик – Эн. Она понимала его чувства. Захлопнуть дверь в науку? Тут истинный ученый обязательно дрогнет! Она видела, как Андреа старается скрыть свой страх, и сердце ее болело от жалости. Может быть, именно через эту слабость она и увидела в нем мужчину, сильного и твердого, которого нельзя обидеть жалостью.
Вечерами, ожидая Роберта, они сидели вдвоем на террасе. Там стоял небольшой испанский шкаф черного дуба. На дверцах были вырезаны Адам и Ева. Перед Евой извивался змий с лицом ангела, над Адамом летал амур со змеинодлинной шеей и целился из лука. Яблоко еще не было съедено. Аллегория деревенского художника не поддавалась простому толкованию. Энн сидела на полу, обхватив руками колени, узкое ее личико светилось в сумерках, как пламя свечки. Андреа замолкал, опять начинал, медленно подбирая слова. Впервые в жизни кого-то занимали его переживания, его дела принимали близко к сердцу, и он позволял себе приоткрыться. Это было спасение.
Впервые за последние годы Энн почувствовала себя востребованной. Роберт не нуждался в ней, Роберт преуспевал, его романы остудили ее любовь.
Пока что ей было просто жаль Андреа, как попавшего в беду хорошего человека, хотелось чем-то помочь, как-то защитить. Но как-то днем, не сговариваясь, они ушли в холмы, и все произошло почти нечаянно. Если бы Энн с ее религиозным воспитанием подумала об этом заранее, она ни за что бы не решилась.
Во второй раз все было труднее, ей пришлось тормошить его, подлаживаться, и, как ни странно, стремление доставить удовольствие дало такую полноту радости, какой с Робертом не выпадало. Тайна греха и влекла друг к другу и мучала. Прежде всего Андреа. В течение супружеской жизни у него было немало “встреч на стороне”. В компании то с Джо, то с тем же Робертом они славно проводили время в Нью-Йорке. Это было в порядке вещей – никто не терзался изменой жене. Энн также могла позволить себе многое. Но одно дело изменить супруге и совсем другое – предать друга.
Энн пыталась его успокоить:
— Напрасно ты себя казнишь. Я не его собственность, которую ты отнимаешь. Это я нарушаю обет, ты обета Роберту не давал.
Слова ее звучали обдуманно-четко, она решительно брала все на себя.
…Опять приехали его допрашивать. С утра пораньше. Повторялись те же вопросы, потом перешли к их городской квартире. Кто приходил туда? О чем там говорили? На этой ли квартире встречались коммунисты их ячейки? Розенберги бывали? Какие доказательства, что там они не бывали? Подробнее про их контакты. Еще подробнее…
Он послушно отвечал, повторял, вспоминал, пытался вызвать в памяти прошлогодние разговоры… А вот записная книжка, найденная при обыске. В ней адрес Розенбергов, вы утверждаете, что четыре года с ними не встречались, — из чего же следует? Может быть, три года? Может быть, вяло соглашался он. Но фактически отошел от партии четыре года назад. Докажите. Костас обреченно пожимал плечами. Чувствовалось, что еще немного – и можно заставить его согласиться на любое свидетельство. Он еле ворочал языком и был в их руках, как готовая к лепке глина. Они явно переборщили. И что-то у них не сходилось. Какие-то сведения не удалось состыковать.
Андреа выглядел совсем измученным. Спросил, можно ли ему съездить в Лонг-Айленд – встретиться с отцом, братьями. В сущности, он просил разрешения попрощаться с ними. Дело шло к аресту – так понимал он, и агенты Си-Би-Ай его в этом не разубеждали. Они пошептались и разрешили. Куда он денется? Дом, двое детей, жена, да и к тому же слабак, как все эти тюфяки, набитые формулами.
Характеристику Андреа Костасу составили не раздумывая: “Нервный, впечатлительный. Поддается нажиму. Даже когда нечего скрывать – тревожится, срывается. Легко довести до подавленности. Поддается на угрозы, связанные с научной карьерой. Разрешил произвести у себя в доме обыск, хотя мы не имели на то оснований. По своим взглядам несомненный коммунист”.
V
В глубине фиордов среди елей и сосен стояли белые виллы. Гладкие багровые граниты спускались в неподвижную воду. Отражение повторяло подробности перевернутого мира. Облака плыли в зеленоватой воде, как ледоход.
Паром шел близко к берегу. Видна была мощенная камнем дорога с бесшумной телегой, вспыхивали стекла парников, висели розовые рыбацкие сети.
Северная природа успокаивала неяркими красками, неспешной, бережливой жизнью среди скал и холодной воды. Дикие утки летали над паромом. Джо не уходил с палубы. Берега будто оторочены белым. Ели, острые крыши словно аккуратно писаны белой краской. Джо не сразу понял, что это снег. Может, остаться здесь, в Швеции, где так легко затеряться в узких извилистых фиордах, бессчетных островах, протоках? Мир велик, даже слишком велик для человеческой жизни!
