Он решительно наклонился и потряс женщину за плечо. Голова ее затряслась в такт, но никаких признаков жизни бомжиха не подала. Конечно, она была жива, он же слышал стоны, но сознание ее где-то прогуливалось и не желало возвращаться к унылой действительности. Тогда Стасик принялся брезгливо похлопывать ее по щекам, пытаясь привести в чувство.
И женщина наконец открыла глаза.
Во многом знании…
Счастливая новость почему-то ударила под дых. Ударила больно, по-настоящему, и Вера вслушивалась в телефон, согнувшись пополам.
– Повтори, пожалуйста, – сдавленно произнесла она. – Я не совсем расслышала.
Она расслышала. Просто не могла поверить.
– Я ухожу от Ирины. И я ей об этом сказал, – едва заметно усмехаясь, послушно повторил Анатолий. Он все прекрасно знал: и что расслышала, и что не верит своим ушам.
– То есть… Это правда?
– Конечно, Веронька. Такими вещами не шутят.
– И… И что Ирина?
– Какая тебе разница, малыш? Я с ней все улажу.
– Но… Как она приняла известие?
– У нее любовник. Уже несколько месяцев. Так что ей есть чем заняться после развода.
– Бог мой… – Вера начала потихоньку приходить в себя. – Любовник? У Ирины? Ты это точно знаешь?
– Молодой человек, на двадцать пять лет моложе Ирины, по имени Роман.
– И значит…
– Значит, это очень упрощает мою задачу.
– То есть Ирина согласна?
– При некоторых условиях.
– Какого рода?
– Например, покупка квартиры для нее. И ряд других, чисто материальных условий.
– И тогда она даст тебе развод?
– Ну да.
– Вот так просто, без боя? – В голосе Веры сквозило недоверие.
– Я же тебе сказал: у нее любовник. Развод ей развязывает руки.
– Я не о том… Ты извини, так, может, нехорошо говорить, но я думала, что она будет торговаться до последнего…
– Она и пыталась. Но ты же знаешь законы: если даже она и не даст согласия, нас все равно разведут. Ей куда выгоднее договориться со мной полюбовно. Мы с ней и сторговались: как только я куплю ей квартиру, она сразу даст согласие и подпишет. Это не займет и месяца.
– Анатолий…
– Что, радость моя?
– Я даже не знаю, что сказать… Я оглушена. Я… Я не могу поверить…
– Конечно, ты же у нас пессимистка. Потому и не веришь.
«Пессимистка». Так частенько называл ее Анатолий. Вера пессимисткой себя не считала, но что правда, то правда – в ее мироощущении было немало горечи.
Возможно, виной тому ее особое восприятие жизни? Сколько она себя помнила, у нее словно был дар – видеть жизнь как бы сразу в нескольких измерениях. Не только то, что происходит, но и то, что могло бы произойти. Люди обычно воспринимают поступки других как некую данность, к которой они затем, уже приняв эту данность, относятся так или иначе, одобряют или осуждают, восхищаются или отвергают…
Вера же воспринимала каждый малейший поступок не как данность, а как процесс выбора. Даже слово, предпочтенное из ряда возможных синонимов, уже было выбором: можно было сказать: «трахаться», а можно – «заниматься любовью», можно было сказать: «некрасивый», а можно – «урод», и так далее, и за этим выбором всегда стояли определенные причины, связанные с личностью человека. Что уж говорить о поступках разного масштаба: смотрит человек в глаза или отводит взгляд; тихо говорит или кричит; лжет или говорит правду; оправдывается или отмалчивается; проводит вечер у телевизора или в дискотеке – бесконечное множество разных «или». У всех этих «или» были свои причины, за каждым выбором стояли отвергнутые, неиспользованные возможности поступить иначе, и выбранный из широчайшей амплитуды этих возможностей вариант многое говорил Вере о человеке. Жизнь для нее была без загадок, как художественный фильм для знатока: каждый ракурс, каждый кадр, проглатываемый без рефлексий большинством, – знатоку говорит многое о замысле режиссера, обнажает режиссерское мироощущение, его зашифрованное в фильме послание миру…
Это многомерное видение людей и их поступков было каким-то врожденным качеством, и Вера, пойдя на психфак и перелопатив гору специальной литературы, почти ничего нового там для себя не открыла, разве что поднабрала терминов, которыми можно было кратко обозначить давно известные ей вещи: она и так знала людей, она их чувствовала, она читала их лица, видела насквозь малейшие движения души и мысли и угадывала схему дальнейшей судьбы.
И никогда не ошибалась.
А во многом знании, как известно, есть многая печаль. Человек представлялся столь жалким и несовершенным, что Вера испытывала что-то вроде скорби. Нет, она любила людей, относясь к прозрачным для нее душам примерно так, как взрослые относятся к наивным хитростям детей: и видят, и умиляются, и прощают одновременно… Но все-таки это были не дети, это были взрослые люди, обремененные ответственностью своей взрослой жизни, и их хитрости были не детскими и не безобидными, их хитрости разрушали чужие жизни и судьбы, и Веру они не умиляли… В общем, «кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей»…
И Анатолий, любимый и родной человек, принадлежал, как это ни горько, к той слабой породе людей, у которой не имелось от Веры секретов. Она была уверена, что он никогда не решится развестись с Ириной, – он, как все, жил в плену у множества конкретных житейских соображений и привычек, он жил в путах годами сложившейся психологической зависимости от жены, зависимости, в которой он обрел определенный комфорт (что часто случается с мужчинами). И такие абстрактные вещи, как «любовь», не служили мотором для того, чтобы из этого плена вырваться, чтобы жизнь построить заново. Все и так было чудесно: «любовь» была пикантной приправой к привычному остальному… Мотором обычно служат низменные страсти, всегда более активные и действенные: был бы, например, Толя дешевкой, решил бы он попросту сменить старую жену на молодую – он пошел бы до конца. Правда, и в этом случае Вера осталась бы в стороне от трассы, прокладываемой этим действенным мотором: тогда бы Толя нашел себе совсем юную девицу, как это сейчас многие делают… Впрочем, такой Толя ей был бы не нужен.
И теперь, после этого звонка, после этой новости, Вера с трудом сдерживала рыдания: они рвали горло от сознания, что она была не права. Она не сумела разглядеть в Толе мужества сделать выбор! И она – о радость! – ошибалась в нем!
Конечно, надо признать, что судьба вмешалась и облегчила его задачу: у его жены оказался любовник… И где-то в мозгу крутилась мерзкая и привычно-циничная догадка, что Анатолий не только (и даже не столько) любовью к Вере руководствовался, сколько нежеланием быть посмешищем с ветвистыми рогами… Но так хотелось поверить в ничем не омраченное счастье!
И Вера охотно послала все эти подспудные гнусные мыслишки подальше. «Пессимизм» был списан на издержки профессии и крепко припечатан словом «глупости».
В ней совершился переворот, словно тяжесть, душившая ее годами, упала с плеч, и она вдруг обрела легкую веселость и беспечность, которой у Веры и в молодости не было. Сугробы начали таять с неимоверной быстротой, в душе залились пением птички, и приход солнечной весны озарил ее лицо тем внутренним светом, который бывает у по-настоящему счастливых женщин.
И Анатолий, восхищенно глядя на нее, радовался, что сумел сделать этот трудный шаг.
Вера радостно кинулась в эйфорию проектов, планов, обсуждений устройства будущей жизни. Вот ей чего не хватало: планов на будущее! Только сейчас Вера поняла, до какой степени ее душило, угнетало отсутствие перспектив. Зато теперь их целое море: и как свадьбу будут праздновать, и куда в отпуск поедут, и главное – Толя дал ей понять, что хотел бы ребенка! Вера уж было поставила крест на своем желании иметь дочку. В первом браке у нее случился выкидыш, а потом… Оказаться матерью– одиночкой она не хотела, а не одиночкой все никак не получалось… Ну и что, что сорок один? На Западе и в сорок пять рожают, и ничего!
И Вера навестила гинеколога, чтобы избавиться от спирали. Чего тянуть! Ребенок появится на свет, как известно, только через девять месяцев, а за это время они все устроят!
Лифчик бомжихи
…Женщина кричала так долго и так страшно, что Стасик перепугался насмерть. Она ухватилась за свое пальто, пытаясь его запахнуть, и орала изо всей мочи, как если бы Стасик был насильником.
Он запоздало отпрянул от бившейся в неистовстве женщины.
– Нет, – кричала та, размахивая руками, – не смейте! Помогите! На помощь! Милиция! Не прикасайтесь ко мне! Не-е-ет!
– Я вас не трогаю, помилуйте, – прошелестел Стасик едва слышно, он едва не потерял дар речи от такого поворота дел. – Да не кричите так, я вас умоляю, у меня аж уши заложило… Вас все равно никто не услышит – мы в подвале…
– Помоги-и-ите!!! – еще истошнее завопила женщина. – Не трогайте меня!!!
