Главный Инструктор сидит за красным столом. Главный Инструктор смотрит на тебя сквозь толстые очки. Он молча качает головой и выстукивает пальцами по столу похоронный марш.
Умирает надежда. Последняя надежда на то, что сможешь ты нацепить на рубашку, на грудь - туда, где бьется глупое сердце твое, - маленький блестящий значок.
- Так что же, так и будем молчать? - спрашивает Главный Инструктор.
Но приходится молчать. Потому что нечего сказать ему. Нечего.
- Ну вот, представь себе, Кухтик... - Суровые глаза за толстыми стеклами очков теплеют, и ещё больше не по себе становится Кухтику. Представь себе, что завтра, скажем, поедешь ты в братскую страну. И спросят тебя там про нашу жизнь. И когда был съезд, спросят. И что в решениях было записано. Обязательно ведь спросят... А ты?
Не поднять тебе головы, Кухтик. Не оторвать глаз от пола. Напрягаются, пыжатся серые маленькие, похожие на паучков клеточки в глупой твоей голове. Только зря напрягаются, нет от них толку. Лишь звенит у тебя в ушах, как звенят пустые бутылки под столом, если ударить ногой по длинным, вытянутым горлышкам. И только хриплый голос отца твоего доносится из-за стенки, и голос Надькиного отца на кухне, и Надькин визгливый голос.
- А что вообще полезного сделал ты, Кухтик? Какая музыка звучит в душе твоей?.. На вот - послушай.
Стол перед Главным Инструктором разбухает и превращается каким-то чудом в полированный черный рояль. Блестящая крышка откидывается вверх, и толстые пальцы ударяют по длинному ряду белых клавиш. Сам же Инструктор справедливый и грозный - поднимается, запрокидывает голову и поет Великую Песню. И большой зал за Кухтикиной спиной - неведомо откуда взявшийся огромный зал - подхватывает её сотнями голосов. Лишь он один молчит. Стоит, уперев глаза в темный паркетный пол. Он не знает слов. Даже слов Великой Песни не знает он.
Да что ты вообще знаешь, Кухтик?
"Встань, Кухтик, и расскажи всему классу, почему ты не участвуешь в общественной жизни..."
Он больше не хочет смотреть этот сон.
Он будет тихо лежать, уткнувшись в подушку, и мерно крутиться вокруг желтой звезды. Он много раз облетит вокруг нее, и тогда выплывет из темноты широкая улица с яркими фонарями.
Настанет длинный, искрящийся снегом вечер. Ему исполнится восемнадцать лет, и он узнает, как люди умирают. От счастья.
* * *
Улица вела к магазину. Она начиналась от площади, сворачивала возле сколоченного из фанеры щита с надписью "Экономика должна быть экономной", тянулась вдоль глухого забора и заканчивалась тремя щербатыми ступенями, ведущими в рай.
В раю пахло селедкой, пряниками и подсолнечным маслом. У стеклянного ящика кассы толпился народ. Вдоль длинной очереди гуляла толстая серая кошка. А в дальнем углу над прилавком струился невероятный, сказочный розовый свет. Там царствовала Она.
Кухтик заканчивал работу в пять часов. Ежедневно ровно без четверти пять он окидывал взглядом свой стол, где из мотков проволоки и ещё какой-то дряни с помощью паяльника рождался очередной прибор неизвестного ему назначения. Кухтик выключал паяльник, вставал, отодвигал стул и шел к дверям лаборатории. Он спускался по широкой лестнице, проходил вестибюль, взмахивал перед носом охранника замызганным пропуском и оказывался на улице.
До магазина было семьсот шестьдесят пять шагов. Он шел медленно, стараясь не спешить и подсчитывая в уме оставшиеся до получки деньги. Потом останавливался, глубоко вдыхал и поднимался по грязным ступенькам.
Если не покупать двести граммов сыра, а брать только сто, если не покупать целый батон, а брать только половину, если не брать триста, а брать двести граммов пряников, то можно проделывать это каждый день. И можно каждый раз трижды выбивать по одному чеку в кассе. И, следовательно, трижды подходить к прилавку.
- Сто грамм сыра, пожалуйста.
Она, без сомнения, разгадала его примитивную уловку. Она ухмыляется, отпуская ему очередную жалкую порцию. Она, возможно, в душе давно насмехается над ним.
Ну и пусть! Пусть он жалок перед ней со своей тощей шеей, со своими проклятыми горящими ушами. Пусть... Зато он видит её. Совсем близко. Он даже чувствует ни с чем не сравнимый аромат, заглушающий весь этот селедочно-пряничный запах. Господи, зачем у неё расстегнута верхняя пуговица, и каждый может пялиться на тонкую линию, уходящую вниз - туда, где под грязным дурацким халатом угадывается её грудь.
- И ещё сто грамм сыра. Будьте добры...
Кухтик ворочается во сне и елозит ногами.
Он знает, когда закрывается магазин. Он ждет этого часа на улице. Можно ведь просто стоять на противоположной стороне. Ну что здесь такого? Стоит себе человек и стоит. Можно стоять, даже когда льет дождь или падает снег.
Вот пройдет ещё минута, и она появится из скособоченных дверей служебного выхода. У неё в руках будет тяжелая сумка. Можно предложить ей помощь, донести. Можно. Надо только перейти дорогу.
Ни хрена ты не перейдешь. С места не сдвинешься. Стой уж лучше, где стоишь...
Так продолжается и неделю, и месяц, и ещё месяц. И снова идет мелкий, противный снег. И случается чудо.
Она сама подходит и смотрит ему прямо в глаза.
- Ну, чо? Все стоишь?
И лицо её - рядом с его лицом. И пар над её губами.
- Давай уж погуляем, что ли? - произносит она.
Это - ему, ему!..
Желтые фонари проплывают над головой, и сыплет, сыплет с неба блестящие чешуйки слюды... Триста шестьдесят пять шагов. И ещё триста.
- Это что ж - твой дом, что ли? - спрашивает она.
Надо набрать побольше воздуху и так небрежно, небрежно: "Ага!" Нет, не выходит!
- Холодно что-то, - говорит она.
Сейчас, сейчас он скажет ей: "Можем зайти, чаю попить".
Кухтик открывает рот:
- М-м-м-м.
Пропади ты пропадом, Кухтик! Пропади ты пропадом!
- Не шибко ты разговорчивый, как я погляжу. А у тебя дома кто есть?
Вот оно - счастье, вот! Нет никого дома. Нет!!
Они сидят за столом в маленькой комнате. Сидят рядом.
Они пьют чай из синих чашек с белой каймою. Вместе.
Это её рука. Прямо перед его лицом.
- Ну чего ты? - звучит её сказочный голос. - Хоть музыку бы включил какую. Музыка-то есть у тебя?
Значит, вот как это случается!..
Сначала кренится потолок. И у тебя - потные руки. И пуговицы никак не расстегиваются. И стыдно, что тебе, дураку, помогают твои же пуговицы расстегнуть.
- Да не торопись ты, глупый. Не торопись. Ты что ж, в первый раз, что ли?
Сейчас потолок рухнет. Точно. Обвалится к черту...
Господи, что это?!
Огромный, окутанный голубым светом шар вздрогнул, завертелся с бешеной скоростью и лопнул, разлетевшись на тысячу огненных брызг.
Кухтик умер...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
