– Герр Зибкрон примет вас незамедлительно! Скорее, пожалуйста! Да! Извольте поторопиться!
– Я пойду так, как сам того захочу, – огрызнулся Брэдфилд, когда их затолкали в лифт с неокрашенными стальными стенками. – Не смейте мной командовать! – А потом обратился к де Лилю: – Придется сделать внушение Зибкрону. Это обезьяний питомник какой-то.
Но на верхнем этаже они почувствовали себя намного спокойнее. Здесь перед дипломатами уже предстал тот Бонн, с которым они успели близко познакомиться. Функциональные интерьеры в бледных тонах, невыразительные бледные репродукции по стенам коридоров, безликая мебель из блеклого неполированного тика, белые рубашки, серые галстуки и лица, белее самой тусклой луны. Всего их собралось семеро. Двое, сидевшие по обе стороны от Зибкрона, имен не имели, и де Лиль не без ехидства подумал, что это рядовые клерки, приглашенные только ради внушительности и для создания численного превосходства над гостями.
Льефф – пустоголовый парадный конь из протокольного отдела, расположился слева от де Лиля. А напротив и справа от Брэдфилда пристроился старый Polizeidirektor из Бонна, которому де Лиль был готов инстинктивно симпатизировать: покрытый боевыми шрамами человек-монумент с белыми пятнами на коже, напоминавшими заплатки, наложенные на входные пулевые отверстия. На тарелке лежала пачка сигарет. Сурового вида девица предложила всем кофе без кофеина, и им пришлось дожидаться, чтобы она удалилась.
«Что понадобилось Зибкрону?» – наверное, в сотый раз задался де Лиль вопросом с тех пор, как в девять часов этим утром получил лаконичное и не слишком дружелюбное приглашение.
Подобно всем совещаниям, это началось с краткого напоминания о содержании предыдущего. Льефф прочитал протокол маслено-льстивым тоном, как человек, который собирается вручить кому-то медаль. Это было событие, подразумевал он, имевшее огромное значение. Polizeidirektor расстегнул пуговицу зеленого пиджака и раскурил длинную голландскую сигару до такой степени, что она заполыхала нефтяным факелом. Зибкрон раздраженно закашлялся, но старый полисмен не обратил на его реакцию никакого внимания.
– У вас есть возражения по поводу зачитанного только что документа, мистер Брэдфилд?
Зибкрон обычно улыбался, задавая подобный вопрос, и хотя его улыбка казалась холоднее северного ветра, сегодня де Лиля она даже обрадовала.
– На первый взгляд нет, – небрежно ответил Брэдфилд, – но я должен лично прочитать протокол, прежде чем подпишу его.
– А вас никто и не просит его подписывать.
Де Лиль резко вскинул на него взгляд.
– Теперь позвольте мне, – продолжил вещать Зибкрон, – зачитать вам следующее заявление. Его копии будут вам выданы позже.
Речь Зибкрона, впрочем, оказалась краткой.
По его словам, дуайен[3] уже обсудил с герром Льеффом из протокольного отдела и с послом США вопрос обеспечения физической безопасности территорий дипломатических миссий в том случае, если мелкие пока волнения и демонстрации протеста в федеративной республике перерастут в серьезные акции гражданского неповиновения. Зибкрон мог только сожалеть, что дополнительные меры оказались необходимыми, но ему казалось предпочтительнее предвидеть неблагоприятное развитие событий, нежели потом расхлебывать их последствия, когда будет уже слишком поздно. Зибкрон получил от дуайена заверения, что все главы иностранных миссий окажут всемерное содействие федеральным властям. Посол Великобритании уже высказал готовность принять участие в данном мероприятии. Тон Зибкрона приобрел жесткость, до странности близкую к озлобленности. Льефф и старый полицейский намеренно развернулись в сторону Брэдфилда, и выражения их лиц выглядели неприкрыто враждебными.
– Уверен, вы подпишетесь под этим выражением общего мнения, – сказал Зибкрон по-английски и положил копию заявления на стол перед начальником канцелярии.
Брэдфилд ничего не замечал. Он достал из внутреннего кармана авторучку, отвинтил колпачок, аккуратно надел его на противоположный конец ручки, после чего провел пером вдоль каждой строчки документа.
– Это aide-mémoire[4]?
– Скорее меморандум. Немецкий перевод прилагается.
– Честно говоря, я не вижу здесь ничего вообще достойного изложения на бумаге, – спокойно произнес Брэдфилд. – Вы же прекрасно знаете, Людвиг, что мы всегда приходим к соглашениям по таким вопросам. Наши интересы здесь полностью совпадают.
Но на Зибкрона эта вежливая формулировка не произвела впечатления:
– Вы должны также понимать, что доктор Карфельд не питает особо добрых чувств к британцам. А потому посольство Великобритании попадает в особую категорию объектов.
Но легкая улыбка не сходила с губ Брэдфилда.
– Данный факт не ускользнул от нашего внимания. И мы всецело полагаемся на вас, чтобы чувства герра Карфельда не нашли выражения в практических действиях, как не сомневаемся в ваших способностях обеспечить это.
– Вот и отлично. Тогда вам понятна моя обеспокоенность безопасностью всего личного состава британского посольства.
Голос Брэдфилда стал почти издевательски шутливым.
– Что это, Людвиг? Объяснение в любви?
Остальное было произнесено очень быстро и изложено как ультиматум:
– В соответствии с вышесказанным я обязан потребовать, чтобы до получения дальнейших указаний весь штат посольства Великобритании в ранге ниже советника не покидал района Бонна. Ваша обязанность тактично объяснить своим сотрудникам, что ради собственного благополучия им следует оставаться в пределах своих резиденций, – Зибкрон снова читал бумагу, лежавшую перед ним в папке, – после одиннадцати часов вечера. Время местное. Опять-таки до поступления новых распоряжений на сей счет.
Белые лица уставились на них сквозь облака табачного дыма – примерно так видит больной, которому уже ввели анестезию, хирургические лампы. В наступившем на некоторое время замешательстве только голос Брэдфилда, четкий и решительный, как голос командира в бою, нисколько не дрогнул.
Закономерность общественного устройства, которую британцы усвоили на своем порой горьком опыте во многих странах мира, заявил он, состоит в том, что чрезмерные предосторожности, как правило, только провоцируют неприятные инциденты.
Зибкрон никак на это не отозвался.
Признавая справедливость профессиональной и личной озабоченности Зибкрона положением дел, Брэдфилд чувствовал настоятельную необходимость строго предостеречь его против любых шагов, которые могут быть неверно истолкованы при взгляде на них со стороны.
Зибкрон ждал.
Как и сам Зибкрон, настаивал Брэдфилд, он чувствовал свою персональную ответственность за поддержание высокого морального духа младшего персонала, всемерно укрепив его перед вероятными осложнениями, каких нам всем следовало ожидать. А потому он не мог поддержать на данном этапе никаких мер, которые выглядели бы как отступление перед лицом неприятеля, еще не начавшего свою атаку… Неужели Зибкрону самому хотелось разговоров о том, что он не может справиться с кучкой хулиганов?
Зибкрон поднимался из-за стола. Остальные следовали его примеру. Резкий кивок головой заменил обязательное в таких случаях рукопожатие. Дверь открылась, и кожаные пальто поспешно провели британцев к лифту. Они оказались посреди сырого внутреннего двора. Треск мотоциклов оглушал. По подъездной дорожке им стремительно подали «мерседес». «Какого черта? – размышлял де Лиль. – Что мы сделали такого, чтобы заслужить подобное обращение? Кто-то кинул камень в окно дома учителя?»
– Это не имеет отношения к прошлой ночи? – спросил он у Брэдфилда, когда они уже подъезжали к посольству.
– Не вижу никакой видимой связи, – ответил Брэдфилд. – Он сидел прямо и неподвижно, а на его лице отражалась злоба. – В чем бы ни заключалась причина, – добавил он, скорее напоминая об этом себе, нежели поверяя мысли де Лилю, – связь с Зибкроном – это не та нить, которую я решусь обрезать.
– Понимаю, – отозвался де Лиль, уже выходя из машины.
Спортивные состязания как раз близились к концу.
За зданием англиканской церкви на поросшем лесом холме вдоль почти сельской с виду улицы, уходившей от центра Бад-Годесберга, посольство обустроило для себя небольшой уголок, напоминавший пригороды Суррея. Комфортабельные дома, в каких обычно живут преуспевающие биржевые маклеры, с большими каминами и коридорами для слуг, которых обитатели не могли больше себе позволить, прячутся за кустами бирючины и ракитника, создающими превосходную иллюзию уединенности. В воздухе льются мелодии, передаваемые радиостанцией британских вооруженных сил. Собаки несомненно чисто английских пород играют в просторных садах, а тротуары перегорожены небрежно припаркованными малолитражками жен британских дипломатов. На этой улице каждое воскресенье в относительно теплые месяцы года проводится значительно более привлекательный ритуал, нежели совещания в посольской канцелярии. За несколько минут до одиннадцати часов собак и кошек загоняют по домам, а из десятков дверей появляются десятки дам в цветастых шляпках с подобранными в тон сумками. За ними следуют мужья в воскресных костюмах.
