о сыне, о том, что он закончил институт в Москве. Но промолчала, опять покосившись на Настины коленки.
Десятилитровое ведро быстро наполнялось теплым шуршащим молоком. Когда густая пена зашелестела у самой кромки, Анна Анисимовна убрала ведро из-под коровы и неторопливо поднялась со скамейки.
— За раз-то полное ведро! — воскликнула Настя, глядя с интересом на Милку. — Ой, какая она у вас славная, тетя Аня! И куда вы деваете столько молока?
Вопрос Анне Анисимовне явно не понравился. Посмотрела на Настю, сдвинув брови:
— Это уж не твоя забота, девка, куда молоко расходую. Я ить не допытываюсь, чё ты со своим жалованьем делаешь, сколь на наряды и на еду тратишь.
Вообще-то Анну Анисимовну рассердил не сам вопрос. В тоне Насти почудилось ей притворство. Давно должна бы догадаться, куда уходит Милкино молоко. Каждое утро шествует она мимо школы к станции с двумя большими бидонами, вынутыми из погреба. И учительницам отпускает молоко не за «спасибо», не за красивые глазки, а берет с них деньги за неделю вперед — по тридцать пять копеек за каждый литр. Настя снова покраснела, опустила глаза.
— Держи банку крепче, налью.
Анна Анисимовна набросила на банку марлю, наклонила с привычной осторожностью ведро, не пролив на землю ни единой капли.
— Спасибо, — торопливо поблагодарила Настя. — До свидания, тетя Аня.
— Будь здорова.
Прикрыв за учительницей ворота, Анна Анисимовна опустила ведро с молоком в погреб — в вырытую во дворе глубокую яму, обложенную плоскими кусками льда. Но и после этого еще не угомонилась, в избу не пошла. Задала корове на ночь сена, принесла на коромысле воду — на этот раз чайную, из колодца. А до колодца не близко — надо опуститься с пригорка, перейти по низкому дощатому мосту через Селиванку и дойти до первой улицы. Правда, туда она ходит не часто, только утром и вечером. На остальные надобности: для мытья пола, стирки, для коровы и овец, летом для поливки грядок в огороде — Анна Анисимовна черпает воду из Селиванки, отгоняя пустым ведром в сторону подгнившую коричневую траву и гусиный помет.
Управившись со всеми делами во дворе, Анна Анисимовна вышла через калитку в огород. Перед ней в отсвете заката далеко простиралась пашня — потускневшая за зиму, с налетом плесени и желтыми навозными копнами у плетня. Только ближе ко двору, по сторонам свежеутоптанной тропинки, пышно бугрились грядки. Хозяйка уже успела поработать здесь мотыжком и лопатой. А ниже грядок земля пока дремала в ожидании клубней. Их Анна Анисимовна еще несколько дней назад выгребла из-под пола и насыпала в мешки. Но сажать картошку не торопилась, ждала, когда прогреется почва.
Во дворе совсем уж стемнело, когда она вернулась с огорода. Нажала на выключатели, и двор залило электричество. Потом свет вспыхнул в сенях, в горнице, на кухне. Хотя Анна Анисимовна и осуждала марьяновцев за горящие днями казенные лампочки, но с наступлением темноты света в своей избе не жалела. Потому что в колхозе платили за него одинаковую сумму — два рубля в месяц, зимой это или летом, одна лампочка у хозяев или пять.
ГЛАВА 3
Занявшееся утро, казалось, сулило одни только радости. Солнце поднялось из-за дальних лесов, синей дымчатой лентой опоясавших горизонт, налитое, в ослепительных брызгах лучей, обещая на весь долгий день чистое, без облаков, небо, щедрый свет и живительное тепло. И воздух был легкий, вкусный, напоенный ароматом сирени и еще влажных от росы черемух, которые густо запенились в марьяновских палисадниках. Перестук колес по рельсам за дальней лесопосадкой и разбудивший поля тракторный гул торжественно звучали в прозрачной сквозной тишине.
Спозаранку, как только в Марьяновке пропели первые петухи, поднялась Анна Анисимовна с постели. К тому времени, когда на пригорок с перезвоном колокольчиков, сонным топотом и мычанием хлынуло стадо, она успела прибрать в избе, вскипятила самовар, подоила корову, проветрила хлев. Проводив Милку и овец к стаду, спустилась в погреб. Разлила в два пятилитровых алюминиевых бидона вчерашнее молоко, а в погреб поставила ведро с утрешним, парным.
Из ворот Анна Анисимовна вышла в сером с косыми карманами плаще поверх зеленого шерстяного платья и в нарядном капроновом платке с белыми горошинами по синему полю. Так одевалась она всегда, направляясь весной и летом на рынок. Закрыла ворота на замок, подхватила бидоны и по утоптанной тропке, мимо плетня, заспешила в сторону железнодорожной станции.
Через полтора часа должен был прикатить транзитный поезд. А утром пассажиры, Анна Анисимовна давно изучила их нрав и запросы, прямо-таки жаждали прохладного, из погреба, молока. Давали, не раздумывая, по полтиннику за литр. Поэтому она всегда шла на станцию рано, по росе, пока не набились под единственный дощатый навес у перрона марьяновские и станционные молочницы.
Подоспела она и в это утро вовремя. Когда скорый фирменный поезд «Россия», сверкая голубыми боками, почти не слышно вытянулся вдоль перрона и высыпали из вагонов пассажиры, Анна Анисимовна уже стояла под навесом наготове. Она еле успевала наливать молоко в протянутые со всех сторон, сгрудившиеся в одну кучу кружки, банки, бутылки из-под пива и вина. За три-четыре минуты, пока поезд стоял, бидоны опустели.
Возвращалась Анна Анисимовна со станции медленным шагом, хотя бидоны уже не давили на руки и дорога тянулась по низине ровная, без бугров и выбоин. Обратный путь в погожие дни почти всегда занимал у нее больше времени. Хорошо было идти по безлюдному проселку, разрисованному полосами шин и полукругами лошадиных копыт, глядеть на залитые солнцем лесные поляны, зеленые разливы игольчатой озими, тесовые крыши дальних и близких деревень, проступающие над кромкой увалов и косогоров сквозь еще не густые вершины тополей и берез. И, не торопясь, обстоятельно, думать о прожитом, о будущей жизни, которая всегда представляется человеку краше и радостней.
Анну Анисимовну распирало от сознания собственной значимости: вот она, одинокая, почти неграмотная деревенская баба без подмоги, собственным умом и руками наладила свою и сыновнюю судьбу. Останься она тогда, после похорон мужа, не с одним Степаном, а с целой оравой ребятишек, и то бы не растерялась, не согнулась под житейским бременем, а всех бы приодела, выучила, вывела в люди. И вздыхала, жалея об умерших безвременно дочке и старшем сыне, о том, что бог не дает пока внучат, а давно бы уж пора зваться бабушкой, седьмой десяток осенью пойдет, с михайлова дня.
Проселок вел к сосняку и тянулся дальше мимо неровной, с впадинами и выступами, темно-зеленой стены. От леса веяло резким смешанным запахом смолы и хвои. Из глубины рослых, кучно стоящих,
