Если школьные годы избавили меня от застенчивости, то годы бабулиного общества преподали мне урок необходимого и достаточного подхалимажа. Сколько людей неопытных и чувствительных подхалимничает не ради выгоды, а по зову сердца, в надежде, что, увидев их коленопреклоненными, кумир полюбит своих почитателей! Я, в отличие от них, точно знаю: не полюбит. Разве что отметит про себя: вот те, кто стерпит от меня изрядное количество затрещин. Есть на ком разрядиться. Зачем же падать на колени, если наградой станет затрещина — и не одна? Лучше знать, ЧТО тебе нужно и СКОЛЬКО ты можешь предложить. Благодаря наблюдению за тем, как моя мать не выгадала ни полушки, унижаясь перед свекровью, я не падаю в глазах собеседника, поскользнувшись на неловкой фразе или ситуации, ниже, чем было задумано. Я не грызу перед сном костяшки пальцев от удушающего стыда, вновь и вновь прокручивая перед мысленным взором картины своего падения и перечень возможных комментариев по этому поводу. Я опускаюсь ровно настолько, насколько считаю нужным. А потом беру свое — и сваливаю.
Хотя испытывать благодарность я тоже разучилась. Сперва мне казалось, что благодарность — выдуманное чувство. Потом мне казалось, что это у меня такое неблагодарное окружение. А потом… потом я поняла, что не узнаю благодарность, даже если споткнусь об нее. Ведь нельзя же узнать то, чего ты никогда не встречал?
Долго, очень долго я вращалась в кругу людей, точно знающих, чего они хотят. Для себя — от меня. А с возрастом все больше и больше не хватает вот этого самого… Неоправданных чувств. Бескорыстных связей. Непритязательного общения. Слишком уж целеустремленным был мой мир. Слишком выверенным и функциональным. Чтобы поддерживать все эти винтики-колесики в состоянии боевой готовности и бесперебойной вертячести, требовалась все большая и большая мощь. Я почувствовала, что не справляюсь.
Сейчас я-реальная бегу вверх по эскалатору, едущему вниз. Что бы такого предпринять для продвижения вперед? — думаю я. И мысленно пересчитываю зоны уязвимости своих врагов. Хорошо, что меня-реальную сдерживает нечто вроде морального кодекса строителя собственной жизни. А здесь? Здесь-то меня ничто не сдерживает. И даже люди-нелюди-божества, которых я ринулась защищать от Бога Разочарования, — кто они, если не куклы-бибабо, куклы-марионетки, куклы тростевые, папье-маше из живого мяса?
Вот. Вот оно — ключевое слово. Из. Живого. Мяса. Папье-маше не начинено нервными окончаниями и не увенчано мозгом, который все-все воспринимает. Если насоздавал живых марионеток — уж будь любезен дергать за ниточки со всей возможной деликатностью.
— Ну да, — угрюмо бурчу я. — Мечтала… Кто из нас по молодости-по глупости не мечтал о волшебной силе, которая дала бы тебе власть над жизнью завуча? Но я никогда не мечтала расплачиваться другими людьми за свои достижения. Никогда.
— А откуда тогда этот парень? — улыбается одним ртом блондин со странными миндалевидными глазами. — Из того, что тебе в себе не нравилось, Мирра. Из самых сокровенных глубин. Я бы даже сказал, из могильников. Ты была абсолютно права, когда закопала Видара туда, куда закопала. Но в твоей личной вселенной вы просто не могли не встретиться.
— Он… похож… на меня, — с трудом произношу я. — Он тоже строит мосты и ведет по ним людей… Он знает, чего хочет и платит ровно ту цену, которую сам назначил. Вот только платит он из чужого кармана. Он жулик, Видар этот. Манипулятор. Урод.
— А я урод? — неожиданно спрашивает Нудд. Я с изумлением смотрю на него.
— Да нет, нормальная внешность. Правда, не в моем вкусе…
— Ну значит, и Видар не в твоем вкусе, — длинный узкий рот искривляет ухмылка. — Потому что это — внешность Видара. Смотри на меня, девчонка! Я тот, кем ты всегда мечтала стать!
* * *
— А, приперся! — ласково встречает Морехода бабка. — Небось, с новостями пришел? И не с добрыми, конечно?
— Да нет, никаких новостей. Я, вообще-то, пришел на новоселов взглянуть.
— На каких новоселов?
— На тех, кто обитает в этом, гм, энергичном теле. — Мореход, прищурившись, оглядывает Фреля. Фрель отвечает ему многозначительным подмигиванием. — Как самочувствие, милашка?
— Ощущение такое, что у меня две головы, — неожиданно серьезно отвечает Фрель. — Как думаешь, я ходить-то смогу? А то ноги разъезжаются…
— Давай-ка руку! — деловито предлагает кэп.
Наш капитан — крепкий, сильный мужчина, который, к тому же, много рыбачит… Мореход вздергивает Фреля на ноги, точно марлина[28] на удочку. Фрель балансирует на ногах, будто паралитик, подхваченный за подмышки. Но через пару минут уже делает первые шаги — и обнаруживается, что он слегка прихрамывает. И тут же затевает с собой свару:
— Ну ты, хромоножка, оставь ноги парня в покое! — рявкает бас Каррефура.
— Тогда ты, карманник, отдашь мне его руки, — скрипит Легба.
— Открывать все двери подряд, привратник ты наш?
— Не твое дело!
— Еще как мое!
— А вот и не твое! — и рука делает попытку стукнуть Фреля по лицу.
— Прекратить! — рычит Фрель своим собственным голосом. — Это МОЕ тело. Будете по нему лупить — вышвырну обоих.
— Ого! Мальчонка-то с характером! — хохочет Каррефур.
— Это хорошо! Как найдет Помба Жиру[29] — своего не упустит, — задумчиво замечает Легба.
— А это еще кто? — изумляюсь я.
— То, что есть у каждого из нас, мужчин, — философски замечает Каррефур. — Вторая половина, которой стараешься не давать воли. Женщина, своевольная и невыносимая настолько, что ты не в силах держаться от нее подальше. Темная тень в твоей судьбе и надоедливый голос в твоей башке.
— Поэтому лучше всего, чтобы она была рядом, а не черт знает где на вольном выпасе, — вздыхает Легба. — Уж лучше вернуть ее себе, чем мучиться вопросом, не влипла ли она… в человека.
— Вот вам и ответ, кто такая Синьора Уия, — замечает Гвиллион. Лицо у него пристыженное, но понимающее. — Женщина, от которой ты, не будь дурак, бежал бы со всех ног, да поздно уже бегать и врать себе, что без нее лучше.
— А нам-то она зачем? — интересуется Морк, заметно выдвигаясь вперед и закрывая меня могутным плечом. Словно чует угрозу со стороны лоас, обиженных на женский род.
— Она как никто направляет самоубийц! — хором отвечают Легба и Каррефур. Первый раз слышу, чтобы один человек говорил хором.
— Самоубийц. Ага. Угу, — бормочет Марк. — Может, мне просто утопиться, раз уж вода рядом?
— Тебя ЭТА вода не примет, — качает головой Мулиартех с озадаченным видом, как будто уже всесторонне обдумала этот вопрос. — Да и не нужно нам, чтобы ты убил себя целиком. Надо, чтобы твой враг стал на путь саморазрушения. Тогда он потеряет власть над собой — и над тобой. Ты вызволишь свой разум и не-разум. Ты вернешь свои глаза. Ты получишь то, за чем шел. И мы получим то, за чем шли.
— А зачем вы, собственно, шли? — вкрадчиво интересуется Марк.
— За ответом. Нам надо знать, что готовит детям стихий свободная любовь! — ни с того, ни с сего брякаю я. Получается двусмысленность. Я хочу объяснить, что имела в виду, но вместо этого только неловко молчу.
— Любовь всегда свободна, — разводит руками Гвиллион. — Оттого-то мы и не понимаем, что она с нами творит. Мы же никогда не знали свободы. У нас было сколько угодно времени и пространства, но свободы не было. Мы не научились с ней обращаться. Это чисто человеческое умение — останавливаться вовремя, будучи свободным.
— Когда я был маленьким, — неожиданно встревает Фрель, — я мечтал жить вечно. Или хотя бы долго-долго, лет… тысячу. И только сейчас понимаю: ничего это не меняет.
Марк смотрит на него так, словно видит впервые. Фрель смущается и умолкает. Зато пускается в объяснения Гвиллион.
— У духов огня есть то, о чем мечтают люди. Мы ведь бессмертны. Фоморы и даже морские змеи рано или поздно становятся частью бездны. А мы то греемся в огненных слоях, то спим в камне. И у нас — свое собственное время. Такое медленное, медленное время… Мы часто завидуем краткоживущим. Им нечего ждать и нечего откладывать на потом.
— А они все равно ждут и откладывают, — подытоживает Марк. — Время людей — быстрое и ограниченное. Но и это не заставляет нас поторапливаться.
— Кстати! — ворчит Мулиартех. — Если уж наши дела здесь окончены, не пора ли двигаться дальше?
Пора. Куда бы мы ни пришли, «нам пора» наступает мгновенно. Мы летим через мир Марка, словно пули сквозь живую плоть. И не замечаем ни того, что происходит с нами, ни того, что происходит с этим миром. Но так больше продолжаться не может. Если мы не остановимся сию минуту, мы не остановимся вообще никогда. И пробьем эту реальность навылет, вместо того, чтобы познать ее и… вылечить.
— Не пора! — категорично (а если быть честной, то попросту сварливо) заявляю я. — Два невыспавшихся, голодных и усталых человека — это ровно на два больше, чем мы можем себе позволить в пустыне… как она, кстати, называется?
