- Я до революции училась в гимназии, никакого запрета на прием татар не было! - воскликнула Хатидже. - Вы разрушаете национальный мир в Крыму...
- Гарантом, как вы изволили выразиться, национального мира, а точнее - порядка и цивилизованности, является великая германская армия! - высокопарно выговорил чиновник, поднявшись из-за стола. Он одернул полы узкого черного сюртука, в который был облачен. - Вы, выражая недовольство, выступаете вольно или невольно с большевистской агитацией. Прошу вас назвать вашу фамилию.
- Никак собираетесь сообщить обо мне в гестапо? - Хатидже тоже встала. - Успокойтесь, я не буду вам докучать.
Хатидже вышла из кабинета и поспешно покинула территорию школы. Она вся дрожала от возмущения и, надо признаться, страха. Хотя днем на улицах немцы вели себя мирно, как бы не замечая горожан, но ходили слухи об ужасных криках, слышащихся из дома, где находилось, опять же по слухам, гестапо. Достоверно было известно о проводимых немцами карательных акциях в горных деревнях. И никак нельзя было не помнить о массовом убийстве евреев. Хатидже шла по немноголюдной улице и плакала. Страх, всегда страх! Только лет до восемнадцати и прожила она без омерзительного страха. А потом... Бандиты с красными бантами, бандиты в хромовых сапогах и с нагайками, откровенные бандиты с гармошками и с черными знаменами. Потом голод, какие-то шумные "чоновцы", которым было все позволено, молчаливые чекисты, которые уводили людей навсегда, продразверстка, особо страшная для сельских жителей, у которых отбирали все, включая сушеные яблоки и груши. Потом преследование за социальное происхождение, всевозможные чистки, потом раскулачивание... Тридцать седьмой и все последующие годы... Не хватало ежедневного страха перед родным НКВД, а тут еще ужасное чужеземное гестапо!
Через несколько дней после этого к Хатидже зашла одна из ее коллег, энергичная толстушка.
- Хатидже, ты, что же, в нашу школу не идешь? Смотри, без работы останешься! Или не знаешь, что с сентября школы открываются?
Хатидже рассказала возбужденной своей приятельнице о своем визите в дирекцию. Приятельница ахнула:
- Господи, что же это такое? Может, ты не так поняла?
- Чего тут понимать, все предельно ясно. Новый порядок. А мы старым бывали недовольны...
Однако через день приятельница вновь прибежала к Хатидже.
- Директором школы назначили нашего учителя физики, я ему о тебе рассказала, и он хочет взять тебя к себе секретарем. Соглашайся! Все же какая-то зарплата будет.
Чего же тут не соглашаться, лишь бы приняли в эту школу "только для белых".
- А что же с нашей бывшей директрисой? - поинтересовалась Хатидже. Шустрая ее коллега всегда славилась тем, что все знала, во все вмешивалась, каждому старалась чем-нибудь помочь.
- Наша бывшая была членом партии, ей сейчас лучше не высовываться. Я слышала, что она уехала в Керчь к дочери, она же у нее врач. Ну, значит, беги утречком в школу.
Наутро Хатидже пришла к новому директору в кабинет, где на стене над обтянутым зеленым сукном письменным столом, светлым прямоугольником выделялось место, где, как хорошо помнила Хатидже, в прежние времена висел портрет Сталина с монгольского типа девочкой на руках. Директор, встав, предложил посетительнице сесть. Затем бывший учитель физики стал извиняться перед коллегой, что не может принять ее на должность педагога.
- Так ваша ли в том вина, Сергей Сергеевич? Вы и так рискуете, что берете меня в секретари.
- Риска никакого нет, в ГПУ меня за это не заберут. А тот, который вас так напугал, он не злой человек. Просто он трус, всегда боялся НКВД, а теперь боится гестапо. Он до революции был школьным инспектором, при коммунистах работал где-то за Перекопом. Ему предложили быть директором, и он сперва согласился, а потом испугался - что будет, если советская власть вернется?
- Сергей Сергеевич, а вы того же не боитесь?
- Боюсь. Но все отказываются. Должен же быть у школы директор, ведь дети уже два года без школы. Я пошел на эту жертву. Ладно, бог милостив. Ведь школу не немцы открывают, и денег на нее Германия не дает. - Сергей Сергеевич поднялся из-за стола, высокий, худой, в сером обветшалом костюме. “Риск нешуточный”, подумала Хатидже, которая, как почти все наши люди, не верила, что немцы надолго останутся в Крыму.
- Итак, надеюсь увидеть вас завтра с утра на работе, - директор-камикадзе наклоном головы распрощался со своей будущей секретаршей.
Школу при содействии оккупационных властей собиралась субсидировать городская дума, состоявшая в основном из выживших при советской власти бывших чиновников Таврической губернии. Почти все они были русские шовинисты, привыкшие презирать нерусских, на земле которых нынче проживали. При всей мерзости коммунистической национальной политики, приведшей под лозунгом борьбы с буржуазным национализмом к почти полному уничтожению образованного слоя крымских татар, откровенного расизма и антитюркских лозунгов при советской власти не было. Теперь же под сенью германского “нового порядка” бывшие чиновники русского царя устанавливали своего рода режим апартеида для коренного населения. В частности, открывались школы “только для русских”, в которые принимали всех, кроме татар. Деньги на это мероприятие собирали в качестве налога у появившихся разного рода мелких предпринимателей, у сельских кооперативов. В числе налогоплательщиков немало было и татар, пытавшихся выживать в новых экономических условиях, несмотря на всяческую дискриминацию. Дискриминация была жестокая, и ее удавалось проводить в основном по той причине, что мало оставалось на полуострове мужчин-татар, были все они призваны в Красную Армию. А чиновники из дореволюционных губернских учреждений откуда-то нынче повылазили, как тараканы, - видно и спрятались от призыва в армию надежно, как эти самые насекомые. В городские учреждения, которые оказались необходимы немецким хозяевам, татар на службу не брали. Полицаи в городах были только из русских, хотя в татарских селах по необходимости на полицейскую службу брали иногда и представителей коренной нации. Все оставшиеся с довоенных времен вывески на татарском языке были сняты...
Так и стала педагог со стажем работать в своей же школе секретарем директора. Под свой страх и риск порядочный русский человек взял себе в секретари крымскую татарку. Хатидже была ему безмерно благодарна еще и за то, что удалось устроить в ученицы русской школы старшую дочь. Татарская школа была одна на весь город и ютилась в полуразвалившемся старом здании, к тому же почти всех татарских учителей расстреляли в тридцатых годах как буржуазных националистов.
Младшую дочь нельзя было выводить на люди...
И вот теперь, после возвращения советской власти, новая беда.
Весь крымско-татарский народ был лишен земли под ногами, был поднят над землей и брошен в темноту и тесноту грязных товарных вагонов. Не герой Геракл оторвал Антея от матери-земли, - большевистская власть предательски заключила под стражу женщин, детей и стариков в те дни, когда мужчины на фронтах жесточайшей из войн защищали эту власть! Захватила беспомощных людей под дулами автоматов, и, отлучив от домов, от нажитого годами какого-то имущества, лишила и почвы под подошвами ног...
Шли по степям кипчакским, всё удаляясь от Крыма, эшелоны. На голых досках, на клочке сена, на тонком одеяльце тряслись в гремящих старых телячьих вагонах несчастные люди, - не преступники, не враждебный класс, а целый народ!
...В каждом вагоне своя жизнь, свои страсти. Хатидже и ее дочерей соседки по вагону невзлюбили за то, что у них было много вещей. То и дело какая-нибудь сварливая тетка начинала попрекать учительницу, что та заняла много места, что едет с комфортом как ханша. Хатидже не знала, что ответить на эти грубые выпады и плакала. Наконец, всеми уважаемая старая Семадие-тизе потребовала прекратить придираться к учительнице:
- Эвингден шийлерингни алыб олмагъанынгны такдирингден корь! Биревни малына не ишинг бар? (На судьбу свою пеняй, если не удалось тебе взять из дому вещички. Какое тебе дело до чужих вещей?).
Разговоры приутихли, но непонятная неприязнь к семье учительницы не исчезла. Хатидже не общалась с соседками. Пока девочки читали в вагонном сумраке свои книжки, пока бабы вокруг судачили, бог знает о чем, она сидела в своем углу и переживала события последних лет. Она бросала взгляд на склонившуюся над книгой черноволосую головку Сафие, и слезы наворачивались ей на глаза.
...и слезы наворачивались ей на глаза. Хатидже вспоминала тот страшный день, когда под конвоем немецких автоматчиков по узкому тротуару под окнами ее квартиры шли женщины, дети, старики. Евреи. До этого дня городские жители были взбудоражены слухами о том, что немцы повсюду в занятых ими городах расстреливают евреев. Те из жителей, которые с вне логической патологией всю жизнь ненавидели евреев, услышав об этом сперва произносили с садистской жестокостью:
