Чтó есть алхимия, если не прямой продукт определённого состояния души, свидетельствующего о действительной и действенной благодати, поиск и пробуждение жизни, схоронённой под дебелой человеческой плотью и твёрдой кожурой вещей. На стыке двух миров, где соприкасаются материя и дух, протекает незнающий ограничения процесс постоянного очищения, цель которого — конечное совершенство.
Алхимические приёмы лучше всего передаёт древнее изречение, абсолютно точное при всей своей краткости: solve et coagula («растворяй и сгущай»). Способ простой, незамысловатый, но он требует от Адепта целенаправленности, решимости, терпения и творческого подхода, которого в наш воинственный век, век стерилизующего насыщения — увы! — почти полностью лишено подавляющее большинство людей. Редко кого влечёт сегодня живая идея, плодотворный образ, символика, присущая философскому совершенствованию или поэтическому странствованию и указующая путь медленного восхождения к бóльшему знанию и свету.
«Согласие Философов» (la Tourbe) устами Балеуса, выражая мнение многих алхимиков, говорит, что «…мать жалеет своё дитя, но дитя поступает жестоко по отношению к ней». В физико-алхимическом микрокосме развёртывается семейная драма, но можно надеяться, что, к счастью для дольнего мира и для всего человечества, Естество в конечном итоге простит людей и наилучшим образом приноровится к тем страданиям, которым они его подвергают.
Вот, однако, что вызывает опасения: если франкмасоны всё ещё ищут утерянное слово (verbum dimissum), то владеющая этим словом вселенская (καθολική katholike) Церковь готова им пожертвовать, вступив в сговор с дьяволом (œcuménisme du diable). Ничто так не благоприятствует этому неискупимому преступлению, как трусливая покорность духовенства, зачастую невежественного, коварному импульсу, прячущемуся под маской прогрессивности, идущему от оккультных сил, стремящихся уничтожить деяние Камня (œuvre de Pierre, Петры твореньеVI). Магический обряд католической мессы, поколебленный в своих основах, потерял изначальное значение и хорошо сочетается с мягкой шляпой и светским костюмом, которые напяливают на себя после богослужения иные из священников, счастливые в своей травестии от того, что вступают на многообещающий путь, упраздняющий философский целибат…
Под покровом этой политики непрекращающейся апостасии (politique d'incessant abandon) берёт верх пагубная ересь, коренящаяся в тщеславном умствовании и глубоком неприятии таинственных законов, в частности, настоятельной необходимости для каждого вида материи благотворного гниенияVII с тем, чтобы в ней под обманчивой видимостью небытия и смерти продолжалась жизнь. Памятуя об этой переходной стадии, протекающей в темноте, подспудно и открывающей поразительные возможности для оперативной алхимии, разве мы не сочтём ужасным, что Церковь сегодня даёт своё согласие на жуткий обряд — кремацию, — прежде ею не признававшийся?
А ведь какие широкие перспективы открывает притча о зерне, доверенном почве, о котором упоминается в Евангелии от Иоанна:
«Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, то принесёт много плода» (12:24).
О том же свидетельствуют переданные Его любимым учеником драгоценные слова Иисуса о Лазаре — о том, что гниение тела ещё не означает полного уничтожения жизни:
«Иисус говорит: отнимите камень. Сестра умершего, Марфа, говорит Ему: Господи! уже смердит; ибо четыре дня, как он во гробе. Иисус говорит ей: не сказал ли Я тебе, что если будешь веровать, увидишь славу Божию» (Ин., 11:39–40).
В своём забвении герметической истины, лёгшей в её основу, Церковь, соглашаясь на сожжение мёртвых, заимствует ничтоже сумняшеся несостоятельный довод у науки, различающей добро и злоVIII. Если верить науке, разложение трупов на кладбищах — а последних становится всё больше и больше — грозит болезнями и эпидемиями, так как живущие поблизости вдыхают заражённый воздух. Утверждение ничем не оправданное, вызывающее по меньшей мере улыбку, особенно если вспомнить, что его уже выдвигали вполне серьёзно более века назад, когда процветал примитивный позитивизм Конта и Литтре! Между прочим, столь трогательная забота о людях не проявлялась в наши благословенные времена в двух бойнях, чудовищных по длительности и количеству убитых на единицу площади, когда мертвецов предавали земле, не соблюдая ни сроков, ни должной глубины могил.
Здесь самое место, в качестве возражения, привести результаты необычного и жутковатого опыта, который в первые годы эпохи Второй империи, руководствуясь совсем иным духом и с нехарактерными для нашего времени терпеливостью и решимостью провели знаменитые врачи-токсикологи Матьё-Жозеф Орфила и Мари-Гийом Девержи, изучавшие процесс медленного, постепенного разложения человеческого тела. После первоначального зловония и интенсивного размножения вибрионов учёные зафиксировали следующее:
«Запах со временем уменьшается; под конец наступает момент, когда все мягкие части трупа, лежащие на земле, образуют единую грязную черноватую и довольно приятно пахнущую массу».
Что касается превращения зловония в благоуханиеIX, то в этой связи следует указать на удивительное сходство с материальной стороной Великого Делания, о чём заявляли древние алхимики, и среди них Мориен и Раймунд Луллий — они отмечали, что на смену смраду fodeur infecte, odor teter) разложения приходит нелепейший запах, свойственный жизни и теплу (quia et vitœ proprius est et colons).
Кратко изложив своё мнение по этому вопросу, посетуем, что вокруг нас, в мире, где мы живём, верх берут ошибочные суждения и надуманная аргументация. Именно к ним неизменно демонстрируют плачевную склонность зависть и посредственность, и наш долг сегодня — искоренять трудноодолимые пагубные последствия подобного рода заблуждений. Это впрямую касается беспристрастного замечания нашего Учителя Фулканелли по поводу статуи епископа парижского Маркелла в музее Клюни. Статуя находилась в соборе Нотр-Дам де Пари, на простенке портика св. Анны, прежде чем архитекторы Виолле-ле-Дюк и Лассю заменили её в 1850 г. вполне приемлемой копией. Адепту, автору «Тайны соборов» пришлось исправлять ошибку Луи-Франсуа Камбриеля, который ещё при Карле X дал краткое и совершенно фантастическое описание первоначальной скульптуры, находившейся в соборе с начала XIV в.:
«Епископ подносит палец к губам, призывая всех, кто на него смотрит и знает значение его образа: Молчите, не говорите об этом».
Эти строки в работе Камбриеля сопровождаются неумелым рисунком: они то ли объясняли рисунок, то ли, наоборот, инспирировали его создание. Как и Фулканелли, мы плохо представляем себе, чтобы двоим, видевшим статую, — писателю и художнику, каждому в отдельности могло померещиться одно и то же. На гравюре епископ бородат (явный анахронизм!), на голове у него митра, украшенная четырьмя маленькими крестами, а в левой руке — короткий посох, достигающий плеча. С невозмутимым видом он подносит указательный палец к губам, выразительным жестом словно призывая к молчанию и сохранению тайны.
«Проверить всё это нетрудно, — замечает Фулканелли, — ведь у нас есть оригинал, и подлог сразу бросается в глаза. Наш святой, как и было принято в Средневековье, бороды не носил, на митре, довольно простой, нет никаких украшений, посох, который он держит в левой руке, нижним концом упирается в морду дракона. Что же до пресловутого жеста Гарпократа и персонажей „Mutus Liber“, то это целиком плод чрезмерно богатого воображения Камбриеля. Благословляющий святой стоит в исполненной благородства позе, голова наклонена, рука на уровне плеча, указательный и средний пальцы подняты».
Таким образом, этот вопрос был всецело разрешён. Этой теме, кстати, посвящён чуть ли не целый раздел VII главы Париж — читатель сможет ознакомиться с ним in extenso*. Следовательно, обман раскрылся и истина была окончательно установлена, когда вдруг спустя примерно три года Эмиль-Жюль Грийо де Живри в своём «Музее колдунов» написал относительно среднего столба южного портика собора Нотр-Дам де Пари следующее:
«Статуя святого Маркелла, которая в настоящее время находится на портале собора Нотр-Дам де Пари, — современная копия, не представляющая исторической ценности; она входит в число объектов, реставрированных архитекторами Лассю и Виолле-ле-Дюком. Подлинную статую XIV в. водворили в угол большой залы терм в музее Клюни, где мы её и сфотографировали (фиг. 342). На фотографии видно, что посох епископа упирается в пасть дракона — основная примета для истолкования настоящего образа и указание на то, что огонь в атаноре разжигают небесным лучом. Между тем, примерно в середине XVI в. старую статую убрали с портала и заменили другой, где епископский жезл умышленно — в пику алхимикам и в опровержение их предания — укороченный, уже не достающий до пасти дракона. Разница ясна при взгляде на фиг. 344, где показана старая статуя, какая была до 1860 г. Виолле-ле-Дюк убрал её и заменил вполне точной копией статуи из музея Клюни, возвратив тем самым порталу собора Нотр-Дам де Пари его истинный алхимический смысл».
