Чтобы раз и навсегда опровергнуть безосновательное утверждение, обратимся к неопровержимому свидетельству шартрского дворянина Эспри Гобино де Монлуизана в его «Достопримечательных толкованиях загадок и иероглифических фигур на главном портале собора Нотр-Дам де Пари». Автор, как очевидец, «внимательно осмотревший» скульптуры, приводит доказательство того, что весь рельеф целиком, перемещённый Виолле-ле-Дюком на улицу Соммерар, по-прежнему находился на среднем столбе правого портика «в среду 20 мая 1640 г. накануне достославного Вознесения Спасителя нашего Иисуса Христа»:
«На столбе, что посередине, разделяющем две дверцы портала, расположена ещё фигура епископа, тычущего посохом в пасть дракона; кажется, что дракон у его ног выходит из ванны, в ряби волн которой появляется увенчанная тройной короной голова царяX».
Столь недвусмысленное и категоричное историческое свидетельство нимало не смутило Марселя Клавеля (псевдоним — Жан Рейор), вынужденного, чтобы как-то выйти из положения, отнести изготовление статуи, никому не ведомой до тех пор, пока Грийо ни с того ни с сего — злонамеренно или нет — её не придумал, ко времени Людовика XIV. По-видимому, озадаченный тем же свидетельством, Бернар Юссон попытался найти выход не лучшим образом, заявив попросту, что «XVI в.» на с. 407 «Музея колдунов» — типографская ошибка, к счастью, исправленная в подписи под рисунком на «XVII в.», что, как мы могли убедиться ранее, не соответствует действительности.
Кроме всего прочего, не безрассудно ли, вопреки всякой очевидности, предполагать, будто реставратор времён Валуа по своей инициативе, сколь преступной, столь и странной, перенёс в музей, тогда ещё не существующий, великолепную статую, хранящуюся, конечно же, не более века в зале восстановленных терм, что по соседству с очаровательным особняком, реконструированным Жаком д'Амбуазом? Кажется столь нелепым, что этот архитектор XVI в. позаботился сохранить подменённую им безбородую готическую статую, а добросовестный Виолле-ле-Дюк тремястами годами позднее не проявил подобной же заботы о бородатом епископе, произведении своего далёкого и безымянного собрата.
То, что неодолимое желание подловить великого Фулканелли на ошибке ослепило и лишило рассудка Марселя Клавеля и Бернара Юссона — это ещё куда ни шло; но то, что и Грийо де Живри с самого начала не осознал чудовищной абсурдности своего необдуманного опровержения, не поддаётся разумному толкованию.
Думаю, со мною согласятся, что в третьем издании «Тайны соборов» важно было окончательно установить обоснованность упрёка, брошенного Фулканелли Камбриелю, и самым радикальным образом положить конец кривотолкам, которым дал повод Грийо де Живри, а для этого надо было подробно рассмотреть и разрешить этот бесцельный спор, порождённый, на наш взгляд, пристрастием противной стороныXI.
Эжен Канселье.
Савиньи, июль 1964 г.
Тайна соборов
Тайна соборов
I
Самое яркое впечатление детства — мне было тогда лет семь, — до сих пор сохранившееся в моей памяти, связано с тем волнением, каковое вызвал в душе вид готического собора. Созданный скорее самим Богом, нежели руками человека, собор сразу же восхитил, поразил, очаровал меня, я оказался во власти его необъяснимой притягательности, пленённый великолепием и головокружительной высотой этой громады.
Теперь я смотрю на собор другими глазами, но то детское впечатление ещё живёт. Привычка стёрла первый восторг, однако я по-прежнему восхищаюсь этими прекрасными книгами, возносящими к небесам свои листы с каменными скульптурами.
На каком языке, каким образом мне высказать своё преклонение перед этими молчащими шедеврами, безгласными, немыми учителями, засвидетельствовать им свою признательность, наполняющую сердце благодарностью за всё то, что с их помощью я сумел оценить, узнать, разгадать?
Но разве они и впрямь безгласны и немы? В этих каменных книгах фразы выражены барельефами, мысли — стрельчатыми арками. Не менее красноречив и сам неистребимый дух, что исходит от их страниц. Более доходчивые, чем их младшие собратья — манускрипты и печатные книги, — они превосходят их тем, что просто, бесхитростно и с благолепием проявляют единый абсолютный смысл, очищенный от украшательства, намёков, литературной двусмысленности.
«Язык камня, на котором говорит это новое искусство, — справедливо замечает Ж. Ф. Кольф[7], — одновременно и ясный, и величественный. Он обращён и к простым людям, и к высокообразованным. Какой возвышенный язык у каменной готики! Песнопения Орландо де Лассю(1) или Палестрины(2), органные произведения Генделя или Фрескобальди(3), оркестровые сочинения Бетховена или Керубини(4) и превосходящее все их произведения простое и суровое — может быть, единственно истинное — григорианское пение лишь налагаются на те эмоции, которые возбуждает сам собор. Горе тем, кто не любит готической архитектуры! Эти душевно обделённые люди вызывают жалость».
Святилище традиции, науки и искусства, готический собор не следует рассматривать лишь как здание, сооружённое во славу христианства; скорее, это обширное воплощение в камне идей, стремлений, веры народа, некое совершенное целое, на которое можно без опасения полагаться, когда стоит задача проникнуть во внутренний мир наших предков, какой бы области это ни касалось: религиозной, светской, философской или социальной.
Благодаря смелости сводов, благородству нефов, впечатляющим размерам и красоте исполнения, собор являет собой самобытное, удивительно гармоничное творение, значимость которого, судя по всему, выходит за рамки собственно богослужения.
Если тишина и благоговейная обстановка, создаваемая призрачным многоцветием витражей, приглашают к молитве, располагают к размышлению, то внутреннее убранство собора, его архитектоника и отделка с удивительной силой настраивают не на столь душеспасительный лад, распространяют более мирской и, не побоимся этого слова, чуть ли не языческий дух. Помимо религиозного вдохновения и религиозного пыла здесь нетрудно обнаружить отражение многочисленных забот, занимавших великую душу народа, его убеждений, силы воли, образа его мыслей во всей их сложности, отвлечённости, полноте, во всём их своеобразии.
В собор приходят на богослужение: в горе и в радости, в составе похоронной процессии и в дни церковных праздников, но не только. Здесь под предводительством епископа проводят политические собрания, здесь обсуждают цены на зерно и скот, суконщики договариваются о стоимости тканей, сюда спешат, чтобы обрести поддержку, испросить совета, вымолить прощение. И едва ли не каждая артель является в собор освятить шедевр своего нового члена и раз в год почтить память своего святого покровителя.
В прекрасную эпоху Средневековья здесь случались и другие столь притягательные для толпы церемонии, в частности праздник дураков (или мудрецов), когда необычное праздничное шествие — шутовской папа, служители, ревнители, простой народ, шумный, проказливый, весёлый народ Средневековья, который переполняли жизненные силы, охватывали воодушевление и восторг, — покидало церковь и обходило город… Забавная сатира на невежественное духовенство, вынужденное подчиняться авторитету Сокровенного Ведения, подавляющего своим неоспоримым превосходством. Ах, этот праздник шутов с карнавальной колесницей, представляющей триумф Вакха, влекомой кентавром и кентаврессой, голыми, как и сам бог, и в сопровождении великого Пана! В готических нефах хозяйничал непристойный карнавал: выходили из воды нимфы и наяды; олимпийские боги — Юнона, Диана, Венера, Латона встречались не где-то там, в облаках, не на балетной сцене, а прямо в соборе, чтобы послушать мессу. И какую мессу! Сочинённую согласно языческому ритуалу посвящённым Пьером де Корбеем(5), архиепископом Санса, мессу, во время которой паства в году 1220-м издавала радостные вакхические вопли «Эвое! Эвое!», а хор в неистовстве отвечал:
Нœс est clara dies clararum clara dierum!Hœc est festa dies festarum festa dierum![8]
Был ещё Праздник Осла(6) — почти такой же пышный, как и праздник дураков, — когда под священные своды триумфально вступал мэтр Алиборон (maitre Aliboron)(7), чьи деревянные башмаки некогда попирали еврейские мостовые ИерусалимаXII. Нашему славному Христофору посвящалась особая служба, во время которой, перефразируя писание, прославляли сильную ослицу, что принесла Церкви золото из Аравии, ладан и мирру из Савейского царства[9]XIII. Причудливая пародия, которую священник, будучи не в состоянии понять, молчаливо принимал, склоняя голову перед смешным — ведь его к тому же вдрызг напоили мистификаторы из страны Сава или Каба, самые настоящие кабалисты. И резец скульпторов того времени показывает нам эти необычные увеселения. Так, по словам Витковски[10], барельеф одной из капителей большого столба в нефе собора Нотр-Дам де Страсбург воспроизводит шутливую процессию, где можно различить борова с кропильницей, за которым следуют ослы в священнических ризах и обезьяны с различными церковными причиндалами, а также рака с лисом. Это Процессия Лиса или Праздника Осла. Добавим, что точно такая же сцена представлена в виде миниатюры на сороковом листе манускрипта № 5055 из Национальной библиотеки.
