После череды писем в прокуратуру и администрацию обнаружилось, что застройщики Черноусовы собираются возводить пятиэтажное здание, не имея никаких документов, и стройка замерла. И вот теперь мать говорит, что у них появились нужные бумаги… Документов быть не могло – Кулаков выяснил: на земле, которая значилась как «личное подсобное хозяйство», доходный дом нельзя было строить ни при каких условиях, но бумаги появились! Значит, их просто купили! Новый виток борьбы… «Боже! Уйти в лес – и вырыть землянку, там его никто не достанет!» – мелькнула упоительная мысль…
Покидая свою подружку с веслом, Кулаков наткнулся на Генку Голоскокина, режиссера «Новостей», и юную бухгалтершу Любу Калошу: укрывшись за пампасной травой, они обнимались. Завидев Кулакова, Люба ойкнула, одернула ситцевый сарафанчик, сказала, что ей пора, и, обмахиваясь тут же сорванной седовласой метелкой, побежала к зданию студии, под крыло главбуха.
Глава 4
Чайная церемония
Русло Бешенки когда-то изменили, и речонка, которая мирно струилась у западного хребта, несла свои воды к морю уже у восточной цепи покрытых юношеским пушком июньской зелени гор, перечеркивая течением долину. Подле моста, у мини-маркета, на неказистой площади с разбитым вдрызг асфальтом разворачивались городские маршрутки. Но Сашка ехал не в Город. Сашка с презрением поглядывал на толпу, ожидавшую таксомотор под сорок третьим номером; толпа с куда большим презрением, помноженным на каждого ее члена, поглядывала на Сашку, одиноко стоявшего на той стороне дороги. По ходу, маршрутки опять застряли в пробке.
С некоторых пор Сашка, любивший поспать, вставал раньше солнышка. Пока добирался в пустом автобусе, который мчался к истокам речки, в горы, до чай-колхоза, как раз начинало светать. Колхоз имени Ленина давным-давно – тогда Сашка еще пешком под стол ходил – развалился, чайные плантации одичали, заросли колючей ожиной, но лет пять назад земли колхоза скупил московский плантатор Кошман, и мацестинский чай через пень-колоду стал возрождаться. Отец рассказывал Сашке, что когда-то пионеры проходили летнюю трудовую практику на чайных плантациях. На складе выдавали круглые корзины, точно нарочно сплетенные для медведя, чтобы он мог посадить туда Машу, талию обвязывали капроновым чулком (край чулка продевался через верхние отверстия лыкового плетения), корзина висела с левого боку и била при ходьбе по ногам. Дети вручную рвали флеши – верхушки чайных побегов: два едва развернувшихся листика и над ними – новорожденная почка. Выезжали с бригадой чаеводов затемно, тряслись в кузове грузовика, с натугой поднимавшегося в гору; собранный чай несли к дощатым сараям, построенным вблизи плантаций; норма была – десять килограммов в день, работаешь до тех пор, пока не соберешь; приемщица взвешивала на больших стационарных весах наполненные чаем корзины, особо ушлые совали в утрамбованное листьями пахучее нутро камень – и еще до обеда выполняли норму (когда высыпали чай на бетонный пол сарая, то камень незаметно выбрасывали). «А ты мухлевал?» – с любопытством спрашивал Сашка. Отец качал головой: дескать, одного пацана Леню Зарвирога застукали с этим булыжником, так чуть не исключили из пионеров. Нет, таких ловкачей не уважали, в основном все трудились честно.
Порой автобуса не было – и Сашка опаздывал; он мечтал о мотоцикле, но пока денег не хватало. Его напарники – все под шестьдесят – жили на центральной усадьбе бывшего колхоза, в селе Измайловка. Здесь в одну из прошлых кавказских войн возвышался бревенчатый форт, где был расквартирован Измайловский лейб-гвардии Его Императорского Высочества Николая Павловича полк; деревянную крепость осаждали упорные убыхи, после бесследно растворившиеся за морем, в Турции. Форт в один из набегов сгорел, а лейб-гвардейское название местности осталось.
Бывшие колхозники наперекор всем преградам тащились в далекий Город: пробки не казались сельчанам таким уж большим испытанием. Только в Южной Столице была настоящая, курьерским поездом летящая жизнь, только тому, кто оказался в Городе в нужное время и в нужном месте, могла улыбнуться золотыми зубами проводница тетенька Фортуна. Да, это стоило любой многочасовой пробки. Сашка один, против течения реки, приезжал со стороны Города; в Измайловке он торопливо выскакивал из автобуса, в двери которого ломились сельчане всех возрастов. Иногда случалась такая давка, что старенькая отцовская рубаха не выдерживала напора и начинала отстреливаться пуговицами.
Когда-то и Сашка рвался в Город. Поступив после школы в местный институт туризма и курортного дела – который, поднатужившись, выпускал, кроме экономистов да юристов, еще и учителей (Сашка учился на истфаке), – он с трудом перешел на третий курс. Экзамены оказались кошмаром: всем преподавателям нужно было платить, отец денег не давал, у него был такой резон: я-де учился в Московском университете, и за все пять лет никто с меня денег не содрал, наоборот, платили стипендию, и потому, дескать, за учебу в этом паршивом вузике ни копейки не дам! Мол, учись, Сашка, ежели будешь всё знать – не завалят. Но всё знать оказалось невозможно. Однажды отец раскопал среди старых бумаг и вручил Сашке доклад, за который, учась в МГУ, был вознесен тамошними профессорами до небес: стало быть, меня в аспирантуру прочили с этой темой, да… карта не легла. Отдашь доклад, Сашка, и будешь в этом мнимом институтике на хорошем счету. Однако эмгэушный доклад никакого ажиотажа у южных преподавателей не вызвал: с кислой миной заново распечатанные листки взяли, потрясли – ничего не вытрясли и, прочитав, только пожали плечами. В конце концов случилось неизбежное: он вылетел из шарашкиной конторы туризма и курортного дела – кубарем, на беспощадную свободу.
Тогда мать через знакомых устроила его менеджером по продажам: Сашка стал торговым представителем британского чая «Ахмад». Он съездил на недельную стажировку в Губернию, прокатав деньги, которые накопил за лето, работая Шреком. Обычно фотографы брали с собой попугая или обезьянку, завлекая курортников мнимой экзотикой, а Сашкин напарник решил сыграть на голливудской карте. Сашка топтался под пальмой в пудовом костюме тролля с откидной башкой, глушившей уличные шумы, а фотограф зазывал детишек, которые окружали Шрека, пытаясь на ощупь определить, настоящий ли перед ними тролль; правда, не всякий родитель готов был выкладывать денежки за фото. К концу рабочего дня со Шрека сто потов сходило, будто он выстоял смену у мартеновской печи.
В Губернии Сашку натаскивали, как втюхивать в магазинах английский чай, ну и в придачу еще много всяких продуктов по прейскуранту. Но главным был чай, он стоял первой строкой. Роман Недвига, главный знаток чая «Ахмад» по Южному федеральному округу, обещал, что скоро Сашка разбогатеет и, вполне возможно, сам станет натаскивать молодых волчат оптовой торговли.
Сашка, одетый в белую, школьную еще рубашку и серый отцовский свадебный костюм (пиджак с подставными плечами и брюки с наглаженными стрелками), на крестьянских лапах – начищенные утром, но к вечеру напудренные пылью, как две престарелые кокотки, носатые туфли, на шее – полосатый галстук, под мышкой – специально купленная черная папка с прейскурантом цен (полномочный представитель английского чая, по словам доки Романа, должен был выглядеть именно так), исходил ближний край Южной Столицы вдоль и поперек, так что на ногах образовались роговые наросты, – киоски, магазины и магазинчики находились не далеко, но и не так чтобы близко друг от друга, а разъезжать на маршрутках Сашка не мог: просадил бы все с таким трудом заработанные проценты от продаж. У Сашки не оказалось менеджерских клыков, а без клыков продавать чай в нужных количествах не удавалось. В супер– и гипермаркеты Сашке соваться не велели – с маркетами выходили на связь такие гиены оптовой торговли, что даже Роман Недвига с жалким воем отбегал в сторону.
Мать, проезжая однажды мимо и увидев упористо шагавшего в расслабленной толпе Сашку, спешащего к очередному магазинчику, где ему обычно говорили, что у них уже заключен договор с представителем этой фирмы, или что чай очень дорог, нельзя ли сбавить цену (цену сбавить было нельзя – Роман Недвига не велел), или что нужного человека нет на месте и приходите, мол, завтра, послезавтра, никогда… – расплакалась. Так он был жалок и нелеп: двухметровый красавец, выросший из свадебного костюма отца, с папочкой под мышкой, бегущий под безжалостным курортным солнцем по цепочке менеджерских унижений. Сашка, случайно услыхав, как мать рассказывает отцу по мобильнику про свои слезы, весь сжался. Он бросил менеджерство, где волка клыки кормят, и пошел в стоики-продавцы магазина «Трек», до последней полки заваленного аудио– и видеодисками, а также компьютерными играми. Сашка должен был наблюдать за залом и давать ценные советы потенциальным покупателям, которых в трехэтажном особняке зимой, в мертвый сезон, было шаром покати. В первый же день он одурел от бестолкового стояния в зале, где даже воздух от множества кондиционеров, качающих тепло, казался испорченным. В «Треке» Сашка продержался недолго; затем был продуктовый гипермаркет «Магнит» – там он таскал со склада в торговый зал гнилую картошку, липких кур, банки с зеленым горошком, сделанным из сухого гороха (вот оно – повернутое вспять время!), и прочую несъедобную бурду, которой питались его соплеменники, да и он сам. Каждую ночь Сашке снилась школа, а, просыпаясь, он с тошнотворным ужасом вспоминал, что уже три года как закончил одиннадцатый класс. И – в отличие от втихомолку радующейся матери – переживал, что из-за плоскостопия его не взяли в армию. Он был уверен, что, вычеркнув из списка годных к службе, его выбили из нормальной колеи. Он сам себе казался непригодным к жизни: вполне возможно, просроченным (срок его годности был выбит где-нибудь на спирали ДНК).
