– Смотри, Кулаков, не пожалей! Женщины такого не прощают.
…Миновав Надрагу, уткнувшую нос в монитор, Кулаков постучал в дверь с надписью «Председатель» и вошел. А вдруг… ну да, Ольга же сказала, что передала Блезнюку концепцию новой передачи: Кулакову так осточертели люди, что он хотел снимать природу. Вот сейчас Председатель одобрит концепцию – и будет Кулакову счастье. Хотя… ведь Прянишникова не вхожа к Председателю, а все бумаги фильтрует Ритка…
Блезнюк на этот раз сидел за столом и во время разговора менял местами предметы на затянутой зеленым войлоком столешнице: стакан с ручками и набор трубок (он что, курит трубку?!), песочные часы и рамку с фотографией (кто на ней изображен, Кулакову увидеть не удалось), бронзовую фигурку фавна и настольную лампу с желтым абажуром. У Председателя оказались нервные руки с длинными пальцами и обгрызенными ногтями; лица за черными очками было не разглядеть, разве только плохо выбритые щеки да длинный рот с изломанной линией губ; серая челка модными косыми прядями свешивалась на очки. Кулаков отметил, что Блезнюк тоже не включает кондиционер – окна в кабинете были нараспашку.
– Владимир Святосл… – дальнейшее Блезнюк зажевал, – я вынужден просить вас написать заявление по собственному желанию…
Ошеломленный Кулаков молчал. Председатель, подождав ответа, перевернул песочные часы и продолжил:
– Советую вам сделать это поскорее, иначе, как это ни прискорбно, мне придется уволить вас по статье как нарушителя трудовой дисциплины.
– Ка-кой дисциплины?! – наконец вырвалось у Кулакова: на время у него отнялся язык.
– Трудовой дисциплины. Вот у меня тут отмечены все ваши опоздания, – в руках у Блезнюка оказался какой-то разграфленный листок, и он принялся нудно перечислять, что такого-то числа сотрудник государственной телерадиокомпании Кулаков В.С. опоздал на десять минут, такого-то – на пять, а такого-то – и вовсе на полчаса… Кулаков был раздавлен: чего-чего, а этого он не ожидал. Ходили слухи, что с воцарением нового Председателя на вахте отмечают, когда пришел и когда ушел каждый работник, но это было настолько дико, что никто этому не поверил. Ведь телестудия – не завод, если кто-то приходил позже девяти, так и задерживался порой до полуночи, отсюда то и дело выезжали на съемки, уходили на переговоры, бегали осматривать площадки – недоработки и, наоборот, переработки сотрудников телестудии учесть было невозможно. Хотя согласно трудовому законодательству студийцы и впрямь должны были приходить в девять ноль ноль и уходить в восемнадцать, никуда не отлучаясь. Первое время народ – кто знает эту чертову новую метлу! – все же делал попытки соблюдать закон, а потом все понеслось своим чередом и про отметки на вахте забыли.
Кулаков делал слабые попытки защищаться, но вал нарушений графика был так велик – Председатель все перечислял и перечислял дни, когда Кулаков пришел позже, а ушел раньше (порой он писал тексты дома, чтоб не мешали сплетничавшие редакторши), что объяснить каждое нарушение не представлялось возможным. Кулаков подумал, что Ольга Прянишникова, которая зачастую приходит часа на два позже положенного, не станет за него вступаться, опасаясь и за свою участь. Обмирая, он сказал себе: а вот и выход… а ведь это, пожалуй, выход… (Он потерял нить жизни, а теперь теряет последнее: работу… что ж – вот и хорошо-с!..) И, уже не сопротивляясь, написал заявление, на котором Председатель тут же поставил резолюцию и придавил тяжелой фигуркой бесстыжего фавна: заявление могло улететь в окно и зацепиться за ветку магнолии, как плоский ядовитый канцелярский цветок.
– Да, но две недели, согласно законодательству, вы все же должны отработать, – услышал Кулаков уже в дверях. – В противном случае мы также вынуждены будем уволить вас, но уже по статье тридцать три, пункт четыре КЗоТ, согласно которому…
Дальнейшего Кулаков не слышал. Надрага в предбаннике так и не отвела глаз от монитора. «Ритка, – подумал Кулаков, – Ритка, Ритка…»
Ольга Митрофановна, как он и предполагал, ничего не знала и, ужасаясь, даже делала слабые попытки бежать к Председателю, но Кулаков эти попытки пресек, чему Прянишникова была только рада; он же был благодарен ей за то, что она хотя бы тут же, при нем не бросилась к своему компьютерному пасьянсу. Когда он уходил, начальница просительно сказала:
– Володенька, но ты ведь сделаешь сегодняшний «Дневничок», правда же?
Кулаков кивнул: тогда он будет вне студии, в гостинице или на кинопросмотрах… монтаж начнется в двадцать часов, когда большая часть народу уже разъедется по домам. Он представил все эти сожалеющие, насмешливые, злорадные, задорные взгляды студийцев, которые пронзят его навылет: вот вам и Кулаков – гордость телестудии, пал от тычка секретарши!.. Унизительнее всего были эти две недели, которые ему иезуитски навязали отработать.
Кулаков зашел в редакцию, открыл сейф, чтобы взять кассету. Вверху было отделение в виде стальной шкатулки, открывавшееся тайным набором цифр; Кулаков призадумался и набрал-таки заветный номер… И вдруг вспомнил… весь день в нем что-то свербило, чесалось, томила какая-то расслабленная неудовлетворенность, он напрочь забыл, каким образом проснулся сегодня… А проснулся он от того, что кто-то шептал в левое ухо (причем, очнувшись, Кулаков понял, что ухо вмялось в подушку): «Основной вопрос философии: успеть умереть прежде, чем испортишь со всеми отношения, или успеть испортить отношения, прежде чем умрешь?» Кулаков протянул руку – в шкатулке сейфа лежал пистолет «ТТ»… Он сунул оружие в большую коробку от эфирной кассеты и обе коробки – и с кассетой, и с пистолетом – положил в черный «съемочный» портфель, который ему преподнесли всей редакцией на сорокалетие.
Услышав посторонний звук, он резко обернулся: в дверях с траурным лицом переминался с ноги на ногу Генка Голоскокин. Кулаков прищурился: видел Генка или не видел оружие?.. Кажется, не видел… Должно быть, вошел позже.
– Славыч, – скорбно произнес Генка и бухнулся на старенький диванчик, обитый бордовым тиком с торчащими из подлокотников нитками, – я все знаю… («Еще бы! – подумал Кулаков. – Ты бы да не знал!») Я буду следующим… Это совершенно точно. Я же тоже подписывал то письмо…
– Ка-кое письмо? – силился понять Кулаков, виновативший в увольнении секретаршу.
– Ну как же… Помнишь, в январе Токарев написал, главный режиссер, против сектантов-то наших – дескать, новый Председатель напринимал на работу невесть кого; еще Тамановская приезжала из Губернии, просила не выносить сор из избы. Мол, у нас светское государство и каждый человек может верить во что угодно, даже в рабочее время. А потом подписанты-то и полетели один за другим, и полетели! Ну, смотри: Токарева, инициатора, на пенсию спровадили – раз…
– Ему уж шестьдесят стукнуло!
– Ну да. И спровадили, а так бы работал да работал. За ним Ленку Смыслову в марте туда же отправили? Отправили – это два. Потом Серегу Сапфирова за пьянку уволили, это три. Твоя подпись стояла четвертой, Кулаков, я помню. А моя – пятой… Вот и считай! Так по списку и косят людей. Только не сразу всех выгоняют, а постепенно, и кого за что, чтобы в глаза не сильно бросалось: кого за возраст, кого за пьянку, кого за опоздания. По-умному действуют. Но Голоскокина не проведешь! «Посольство Божье» старается, это я тебе говорю, сектанты воду мутят! И ведь не подкопаешься: у кого и впрямь время к пенсии подкатило, кто запил по-черному с горя, кто трудовую дисциплину нарушал. На каждого, если постараться, можно найти компромат, Славыч. И даже в суд не подашь: все равно не выиграешь дело, только деньги зря потратишь. Я буду следующим, Кулаков, вот попомни мое слово!
Лицо у Генки было такое скорбное, что жалко смотреть. Черт знает что: ему же, выходит, надо Голоскокина утешать!
– Да ладно, не уволят тебя, – сказал Кулаков. – «Новости» без тебя встанут, Людмила-то Туника – дура дурой, на тебе все держится. Ежели всю художку разогнать – ничего не изменится, а без «Новостей» студия остановится, вхолостую будут шестеренки крутиться. Нет, тебя они не тронут.
– Погляди-им, – уныло протянул Генка.
– Да постой-ка! – воскликнул Кулаков. – Там пятьдесят подписей было в том письме, ты сам говорил. Мол, четверть коллектива подписалась – не халам-балам! Что ж ты думаешь, пятьдесят человек полетят? Что, всех они уволят?! И для каждого найдут какой-то повод?! И… и никто там, – Кулаков ткнул пальцем в потолок, – не удивится?!
Режиссер «Новостей» на все вопросы только согласно кивал, все ниже опуская голову, и Кулаков, подумав, решил: да, никто не удивится, а если и удивится, то сделает вид, что так и надо; во всяком случае, никто и пальцем не пошевелит, чтобы что-то переменить. А уволенные только горестно вздохнут – и утрутся.
Голоскокин, вздыхая, говорил:
– А может, и изощряться больше не станут: общий какой-то приказ издадут, мол, что-то много народу развелось на студии – и всех пятьдесят, то есть сорок шесть уже, ежели вместе со мной, – под сокр-ращение!..
