Так как в присосках пиявки содержался яд, замедляющий гемостаз, мы обвязали лицо истекавшего кровью товарища хлопчатобумажным платком и отправились дальше, на многие версты вперед, навстречу снегу. Мы миновали влажную зону тумана и вот уже шли по постепенно набиравшему крутизну склону, усыпанному камнями; дышать становилось все труднее, словно весь кислород откачали из воздуха. А вскоре, на второй день пополудни, когда, задыхаясь, наклонившись вперед, откашливая каждые десять или двадцать шагов желто-белую мокроту, мы оказались на западном склоне Килиманджаро, впервые в жизни мы смогли прикоснуться к органическому и бесконечно эфемерному веществу, которое швейцарцы называют снегом. В Ньясаленде не было слова для его обозначения, поскольку там снега не существовало. Мы набросились на него, мы слизывали снег, ели его, ступали по нему сапогами и рассматривали свои следы, кидались им друг в друга и, смеясь, лепили из него львов, и шары, и крокодилов, и гигантских размеров пенисы. Мы были швейцарцами. В тумане под нами кричали птицы, мы были как они.
V
После того как я довольно долго скакал по неизменно одинаковым, заснеженным возвышенностям и полям, примерно в полдень я увидел на краю леса жалкую лачугу. Я снял темные очки. Вокруг меня была тишина. Чуть ли не под копытами моей лошади прыгала сойка. Крыша в некоторых местах была залатана еловыми ветвями, следы обеих лошадей моих аппенцелльцев вели прямо к двери хибары, а затем удалялись от нее через поля на юг. Там, в темно-серой дали, кажется, снова пошел снег.
Спешившись, я достал револьвер, присел на корточки и долго прислушивался к звукам леса. Три пары следов вели в лес, и только одна пара — назад, к следам лошадиных копыт. Я смахнул с бровей иней, резко распахнул незапертую дверь и зашел в хижину.
Бражинский был здесь еще совсем недавно, может быть, вчера вечером, перед заходом солнца. Печка была холодной. Я открыл заслонку, снял перчатку и пошарил пальцами в сером, одновременно мылком и пыльном пепле. Он еще не остыл. На единственной кровати беспорядочно валялось несколько грязных собачьих шкур, рядом со столом слева стояла жестяная миска с остатками риса и подернутой инеем желтой костью, на полке лежали запылившееся ручное зеркальце с тупыми краями, бритва и точильный ремень.
Несколько книг на английском языке лежали на деревянной доске, служившей как обеденным, так и письменным столом, они были явно посвящены изучению насекомых и уж точно не были фашистской пропагандой. Названия мне ничего не говорили, несмотря на то, что я немного понимал по-английски, но, тем не менее, я их запомнил:
The Reverend Keith Gleed's Entomology of Canadian Insects,
The Grasshopper Lies Heavy и Batterflies — How to Catch,
Prepare and Mount them.
На стене напротив висел старый надорванный плакат, прославлявший швейцарские ракеты, которые скоро будут построены; их конусы выглядывали из Редута и должны были положить немедленный конец войне: одной угрозы ракетного обстрела Гамбурга, Лондона и Копенгагена было достаточно. Пока я разглядывал картинку, меня посетило крайне неприятное, какое-то скребущее чувство, что за мной наблюдают. Мне показалось, будто я боковым зрением уловил в окне тень, метнувшуюся прочь, едва я ее заметил.
Я направился по следам трех пар сапог в лес. Низко свисавшие лапы деревьев были покрыты инеем; едва я отодвинул одну из них в сторону, раздался серебристый звон, ледяные частички разлетелись и покрыли мое пальто тонким слоем пудры. Подлесок был словно опутан нитями тонкой морозной пряжи. Пока я осторожно прокладывал себе дорогу в лес, мне показалось, будто вдалеке послышалось жужжание, затем потрескивание, а потом — электрический шум. Небо над верхушками деревьев было теперь серо-белое, сучья дрожали, я вышел по следам на снегу на освещенную поляну. Двенадцать молодых побегов горного тополя образовывали внешний круг этой естественной сцены, один старый, уже порядком иссохший ствол мертвого дерева стоял ровно посередине поляны.
Слегка прислонясь к стволу, на меня смотрел один из моих аппенцелльских красногвардейцев. Из одежды на нем были только брюки и сапоги, его торс посинел и покрылся ледяной пылью. Я опустил дуло «маннлихера» и обошел дерево с правой стороны. Птицы. Он был привязан к стволу куском стальной проволоки чуть повыше бедер. Левое ухо у него отсутствовало, в этом месте убийца приставил оружие и нажал на курок, пуля вошла через слуховой канал и вышла в верхней части затылка.
Дорожка в снегу вела на противоположный край поляны, как если бы туда кого-то тащили волоком. Там, на опушке леса, лицом в снегу, лежал второй аппенцелльский красногвардеец. Ему дважды выстрелили в спину примерно с того места, где я сейчас стоял, его левая рука распласталась в направлении леса. Он пытался убежать, пока его товарища привязывали к дереву и казнили, но далеко убежать не успел. Мои глаза закрыты. Я здесь совсем ненадолго.
В подлеске что-то хрустнуло, мне снова показалось, будто промелькнула и спряталась тень. Осторожно ступая назад, в свои же следы на снегу, я вскоре снова оказался у лачуги. Почему Бражинский убил обоих красногвардейцев? Он подкараулил их в хижине, затем под каким-то предлогом завлек в лес, убил и забрал с собой лошадей; три дорожки следов вели от домика на юг. Может быть, между ними была какая-то договоренность? Почему я думал об этом? Случайность, казалось, была исключена. Но то, что я видел, и то, что произошло — почему-то не сходилось в моем восприятии. Я ударил лошадь правой рукой в бок и провел ладонью по ноздрям, потом открыл один из мешков и съел сухой ньямы. Благодаря механическому пережевыванию и проглатыванию тягучего соленого мяса я смог вновь обрести спокойствие. Было тихо.
Со стороны леса ко мне приближался маленький черноволосый человек, почти карлик. Он слегка хромал и был одет в нечто напоминавшее униформу, поверх которой на нем было наброшено темное пальтецо. Я направил на него револьвер.
— Стоять!
— Вы курите? У вас не найдется закурить? Или немного сыра, всего лишь малюсенький кусочек!
— Оставайтесь на месте!
Маленький человек подошел ближе.
— Ни шагу больше, предупреждаю вас!
— Я очень голоден, господин! — Он сделал еще один шаг вперед и просяще протянул руку ладонью вверх, при этом скривил рот в отвратительной улыбке. Он заточил себе резцы напильником до треугольной формы. — Всего лишь кусочек сыра…
— Оставайтесь на месте!
Я нажал на курок, и между нами взметнулся фонтан снега. Металлический звон выстрела гулко пронзил зимний воздух. Сначала был фонтан, а затем звук. Горы и птицы. У меня безумно закружилась голова, револьвер выпал из рук, я ничего больше не видел, только снег, а потом вдруг ко мне жестко припечаталась земля. Я не мог пошевелиться. Лошадь заржала. Маленький человек подошел ближе и потрогал мой лоб, он что-то сказал, что прозвучало как fasern;[21] я видел его рот и острые зубы, потом все стало белым, а потом темным. Он сказал Фавр.
VI
Отец шел впереди, на нем были белые брюки, его мощный худой черный торс был обнажен, стоял сентябрь. Я следовал за ним по течению реки Шире, сквозь впечатляющее своими размерами облако белых бабочек. Одна из них уселась мне на веко, она влюбилась в движения ресниц, взмахивая крыльями одновременно с тем, как моргали мои веки. Сквозь темно-коричневую радужную оболочку я видел вдалеке отца, он не оборачивался, не махал мне рукой, кажется, он поймал и нес рыбу, перекинув ее через плечо. Он нес мешок с камнями и пращу, а я шел за ним на некотором расстоянии, равном повороту русла реки.
Его великолепные черные волосы поседели после гибели моих братьев: во время маневров в темное время суток их отделили от товарищей, они заблудились на другой стороне, попали в зону разрушений, на ничейную территорию, босые, они оказались в ипритовых полях буров. Они были простыми солдатами, их винтовки даже не были заряжены, никто не отправился на их поиски; мне же было суждено однажды стать офицером.
По ночам в мерцающем сиянии штурмового фонаря древний целитель в нашей деревне потягивал чубук и вышивал своими узловатыми, как ветки баобаба, пальцами красно-белое знамя своей тайной гильдии. По помету и крови птиц он умел читать не только будущее рода человеческого, но и невероятные истории обо всем, что до сих пор происходило в мире. Настоящее становилось для него все более незначительным, он уже почти ничего не ел, питался воздухом, дымом трубки и своим собственным дыханием. Время от времени мой отец оставлял маленький мешочек нсимы у входа в его жилище, однажды он оставил завернутую в пальмовый лист жареную рыбу, выловленную в Шире, и она целый день лежала на пороге хижины старика, пока вечером ее не стащила собака, чей тонкий нюх приказал ей более не сопротивляться аппетитно распространявшимся ароматным молекулам.
