– Безусловно, сэр, если придет надобность, вы найдете средство справиться с этой трудностью.
Уолсингем был терпеливым человеком – имея хозяйку со столь переменчивым нравом, как у Елизаветы, ему приходилось быть таковым. Но он уже начинал терять терпение. Робин определенно не так глуп, как можно судить по его словам. Если его широко открытые глаза и чувствительное лицо не внушали особых надежд в этом отношении, то сегодняшнее поведение в школьном дворе служили веским доказательством. Робин уходил от разговора с какой-то целью – возможно, совершенно никчемной, вроде мечты о блистательной карьере при дворе королевы, но достаточно определенной, чтобы обеспокоить сэра Френсиса Уолсингема. Он решил пойти иным путем.
– Я должен сообщить тебе кое-что, касающееся твоего отца. Секрет, которым владели мы двое, и которым с сегодняшнего вечера будешь владеть и ты. Нет, я не шучу. Отбрось подозрения и слушай. Одиннадцать лет назад, одной майской ночью… Нас не могут подслушать? В этом доме есть кое-кто, кто не должен нас слышать. – Уолсингем со вздохом откинулся на стуле. – Думаешь, я разыгрываю комедию? Ошибаешься.
Ну был ли во всем мире еще один такой же несносный мальчишка? Уолсингем внезапно расхохотался над нелепостью своего положения. Он, государственный секретарь ее величества, правая рука Берли,[27] имеющий уши у стен и глаза у замочных скважин залов совета во всей Европе, за исключением Испании, должен был каждую минуту преодолевать препятствия в разговоре с упрямым школьником! Невыносимо, но смешно.
Его смех, однако, сослужил ему службу. Робин расслабился и ответил с улыбкой:
– Прошу прощения, сэр, но нас никто не сможет подслушать. Дэккум стоит у двери. Итак, одиннадцать лет назад, одной майской ночью…
– Запомни как следует дату! 12 мая 1570 года мой курьер доставил просьбу о помощи твоему отцу, Джорджу Обри. Джордж выехал из Эбботс-Гэп перед наступлением темноты и поскакал во всю прыть к моему дому в Сидлинг Сент-Николас. Я пораньше отослал слуг спать, открыл ворота и спустился к сломанному кресту, откуда шла вверх дорога к дому, и в предрассветной тьме услышал цоканье копыт его лошади.
Сэр Френсис склонился вперед и понизил голос. Он старался сделать свой рассказ как можно более романтичным, дабы возбудить воображение мальчика. Это потребовало немалых усилий, так как история должна была звучать правдиво.
– Мы привязали лошадь в большой конюшне, неподалеку от Сидлинг-Корта, и я незаметно провел твоего отца в дом. Там я попросил его о помощи. Папа Пий V[28] в феврале того года любезно отлучил ее величество от церкви. Булла освобождала всех католических подданных королевы от лояльности по отношению к ней. И более того, она превращала ее убийство в богоугодное деяние, которое обеспечивало деньги в этом мире и рай в будущем. Однако, убийство королевы не устраивало других монархов. Валуа и Филипп Испанский после этого думали бы только о том, чья очередь следующая. Булла не была опубликована. Но я, Робин, хотел, чтобы ее опубликовали.
– Вы, сэр?
– Да, я. Королева ходит без всякой охраны. Рядом с ее дворцом Уайтхолл проезжая дорога. В ее саду в Ричмонде[29] гуляет, кто захочет. Никогда не видел женщины, которая так мало заботилась бы о своей безопасности, как ее величество.
– Но если булла не была опубликована?..
– Тем не менее каждому предателю в королевстве стало известно об обещанном вознаграждении и месте среди святых. Но я хотел, чтобы об этом узнали и честные люди, а ее величество, несмотря на свою беспечность, была бы спасена. В темноте кинжал более опасен, чем при ярком свете. И я оказался прав. Ибо когда буллу опубликовали, вся Англия издала гневный вопль, который отозвался набатом во всех уголках Европы. В ту ночь я говорил с твоим отцом…
– А как он в этом участвовал? – спросил Робин.
– У меня имелась копия буллы. Джордж Обри был добрым протестантом, сельским джентльменом, никогда не бывавшим при дворе, и человеком большой силы духа. На рассвете 15 мая он прибыл в Лондон, в шесть утра булла была на дверях дворца лондонского епископа. Ее повесил туда католик, которого казнили, но если бы он этого не сделал, то твой отец прибил бы ее следующей ночью к кресту собора Святого Павла.
Уолсингем возвысил голос, его глаза сверкали, лицо дышало мрачной решимостью.
– И понес бы такое же наказание, – заметил Робин.
Министр не стал уклоняться от ответа.
– Вполне возможно, – сказал он. – Это выглядело как измена. Нам пришлось бы потрудиться, доказывая, что в действительности это было актом преданности. Джордж Обри сослужил королевству великую службу, которая не только не принесла ему почестей, а могла запятнать его имя позором, который распространялся бы на всех, кто его носит.
Духовной родиной Уолсингема была Женева.[30] Добрый отец, примерный семьянин, щедрый покровитель литераторов, специалист по аккуратно подстриженным садам в новом итальянском стиле, он черпал силу не в этих чертах характера, а в своей вере. Уолсингем являлся последователем Кальвина.[31] Ради торжества кальвинизма он был готов тратить деньги королевской казны, в любое время обнажить меч с тех пор, как десять лет назад он стал государственным секретарем ее величества, даже принудить королеву начать войну и погубить Англию, если бы этому не препятствовал ее гибкий ум, часто ставивший министра в тупик. Сидя у камина, Уолсингем с фанатичным огнем в глубоко посаженных мрачных глазах смотрел на своего юного собеседника. Джордж Обри был его лучшим другом, но он без колебаний использовал его преданность, хотя это могло опозорить его имя и привести под топор палача.
– Почему, сэр, вы раскрыли мне этот секрет? – спросил Робин.
– У меня нет новостей из Испании, а вскоре они мне понадобятся, – последовал ответ.
Робин покачал головой. Случайно или намеренно – этого он никогда не узнал – Уолсингем загнал его в угол между камином и боковой стеной ниши. Он не мог вырваться оттуда так, чтобы это не выглядело попыткой к бегству. Такое положение очень его смущало. Но ему придется стоять прямо и давать четкие ответы, скрывая в сердце тайную цель своей жизни.
– Что? – воскликнул секретарь, раздираемый между гневом и презрением. – Ты все еще упрямишься? Ночью и днем я решаю великие дела королевства и не могу справиться со школяром! Какая мысль тебя терзает?
– Мой отец погиб в Испании, – просто ответил Робин.
Предлог? Причина? Или страх, что такая же судьба постигнет и его? Уолсингем не мог на это ответить. Ни один мускул не дрогнул на лице мальчика, а голос его звучал напряженно, но твердо.
