далёких предков, вопрос открытый, но речь идёт не об этом. Эта глава – исключительно об искусстве, которое создаётся для людей. Это означает, что оно так или иначе к ним обращается; либо к их разуму, либо к чувствам, либо к тому и другому. Всю историю искусства можно пересказать по Джейн Остин, как историю маятника, который раскачивается от разума к чувствам и обратно.
Разницу между одним и другим проще всего проследить, если сравнить картины с общим сюжетом. Возьмём мученичество святого Себастьяна, которого связали и пронзили стрелами по приказу императора Диоклетиана, но благодаря божественному вмешательству Себастьян выжил, вновь пришёл к императору и на этот раз для верности был забит дубинками. С V века и по сей день страдания святого Себастьяна вдохновляют художников, и они, разумеется, предпочитают более эстетичную первую казнь, со стрелами.
Картины на этот сюжет, написанные до XVI столетия, обращаются главным образом к разуму зрителей. На них красивый юноша позирует, чаще всего со сложенными за спиной, как бы связанными, руками, и из него торчат две-три стрелы, не причиняющие ему ни малейшего дискомфорта{15}. По замыслу художника, картина, созданная на религиозный сюжет, должна напомнить верующим о событиях, описанных в житии святого. Видите стрелы? Значит, перед вами Себастьян. Можно даже не привязывать его к дереву, достаточно дать молодому человеку на стандартном погрудном портрете в руки стрелу – символ мученической смерти. Этот подход был популярным у художников XV века: Альбрехта Дюрера{16}, Джованни Амброджо де Предиса{17}, Джованни Антонио Больтраффио{18} и других.
В XVI веке появились иные изображения казни святого Себастьяна, эмоциональные. У Тициана природа агонизирует вместе с ним{19}, у Сурбарана святой падает, теряя сознание{20}. Даже у символиста Гюстава Моро с его театральными условностями мы видим живого юношу за секунду до того, как его пронзят стрелы{21}, юношу, обуреваемого противоречивыми чувствами и ещё не готового к героической смерти. А Эгон Шиле рисует в образе святого самого себя, и в его рисунке физически ощущается движение стрел, из-за которых содрогается почти безжизненное тело{22}.
Представьте, что вы посетили выставку, посвящённую трансформации образа святого Себастьяна в искусстве. За пару часов вы обошли несколько залов и охватили пятнадцать столетий. Что вы вынесли с этой выставки? Какие образы врезались в память, остались с вами ярким переживанием, а какие слились в однообразный сонм прекрасных обнажённых тел?
Пример со святым Себастьяном отлично разъясняет название этой главы. Почему я считаю эмоциональный интеллект главной силой художника? Потому что обращение к чувствам, на мой взгляд, куда эффективнее обращения к разуму. Произведение, которое зацепило вас за живое, с большей вероятностью запомнится и ещё долго будет в вас жить, а может быть, и влиять на вас. Хороший художник – всегда психолог. Он понимает или бессознательно чувствует, как на вас влияет цвет и форма, он выстраивает композицию так, чтобы она произвела максимальный эффект, он продумывает, как и при каких обстоятельствах его произведение будет демонстрироваться, а часто ещё и рассчитывает вашу реакцию, будь то религиозный экстаз или глубокое возмущение.
Давайте рассмотрим несколько совсем разных примеров – из области религии, политики, из сферы интимных отношений, из разряда трагического и терапевтического.
Политические интересы и имиджмейкинг
Думаю, для вас не секрет, что политики во всех странах и во все времена манипулируют не в последнюю очередь эмоциями. На территории искусства это работает с тем же успехом, что и в гипнотических речах Адольфа Гитлера, песнях коммунистического Китая или статьях газеты «Правда». К примеру, имидж скандально известной своенравием, если не развращённостью, Марии-Антуанетты смягчают портреты кисти Элизабет Виже-Лебрен. На самом известном из них королева предстаёт в образе добродетельной матери{23}: дочь нежно прижимается к её плечу, младший сын сидит на коленях, а старший скорбно придерживает чёрную драпировку над пустой колыбелью недавно умершей от туберкулёза сестры. Пальчиком подросток указывает на мать. Тот же жест можно встретить на картине Леонардо да Винчи «Мадонна в скалах»{24}: там архангел Уриил перстом указует на младенца Христа.
Древнеримский автор Валерий Максим описал, как мать двенадцати детей Корнелия ответила знакомой, хвастающейся нарядами и драгоценностями. Она указала на своих чад и сказала: «Вот моё главное украшение». Этот сюжет пользовался популярностью у художников эпохи классицизма, считавших, что искусство должно возвышать, воспитывать публику. Мария-Антуанетта примерила образ Корнелии не в нравственных, а в имиджевых целях. В казне не хватало средств на поддержание её страсти к дорогим нарядам, но вот же картина, на которой её величество убедительно демонстрирует, что главное её сокровище – дети. Вот вам ещё один яркий пример креативного решения задачи из области связей с общественностью: как использовать тренд на высокую нравственность в собственных интересах.
Один из самых известных политически активных художников в истории Европы – современник Марии-Антуанетты Жак-Луи Давид. Он на славу потрудился для Людовика XVI, Французской революции и Наполеона Бонапарта. Давид был поборником морализаторской концепции искусства: по его мнению, художник должен преподать зрителю примеры благородства, патриотизма, самоотверженности и прочих благих проявлений. Но при чём тут эмоциональный интеллект?
Дело в том, что любой урок, подкреплённый эмоциональным переживанием, будет усвоен лучше, чем обращённый только к разуму. Давид прекрасно это понимал и писал свои назидательные картины так, что у современников дух захватывало. Разберём три хрестоматийные работы Давида из разных политических периодов Франции, чтобы понять, как и зачем Давид затрагивает наши эмоции.
«Клятва Горациев»: как поднять патриотический настрой
Как это было принято в те годы, Давид обратился к античным образам. Рим и соседний город-государство Альба не могли поделить приграничную территорию и решили урегулировать конфликт на поле боя. Три брата Куриация от Альбы должны были сразиться с тремя братьями Горациями от Рима. И вот Горации дают клятву верности Риму и в едином патриотическом порыве принимают мечи из рук своего отца{25}. Сцена, вписанная в идеально выверенные театральные декорации с ровным ритмом арок, обращённая к чему-то, что происходило где-то когда-то очень давно, должна бы вызывать зевоту. Но в этих декорациях развернулись сразу две драмы: социально-политическая и семейная. И обе они от века к веку не теряют актуальности. В одну картину Давид уместил все основные семейные роли: отца, матери, брата, сестры, сына, жены… Три поколения переживают происходящее по-разному: братья готовы идти на смерть, отца их порывистость будто отбрасывает назад, к женщинам и детям. Мать обнимает внуков так, будто Горации уже погибли в бою, да и фигуры обнявшихся Камиллы (сестры Горациев и невесты одного из Куриациев) и Сабины (жены одного из Горациев и сестры Куриациев) выражают скорбь. Эта картина взывает
