— Перед каким судом?
— Что? А! Приятели вот сюда, — постучала дама в пол сквозь медвежью шкуру, — затащили. Напоили. Мы с его отцом как раз разводились, дачу забросили, его забросили. А он переживал… Хочешь еще?
— Мне хватит, — покрыла Нинка рюмку ладонью. — А вы пейте, пожалуйста.
— Ага, — согласилась дама. — Я выпью, — и налила коньяку, выпила.
— Ну и что — дачу?
— Какую дачу? А-а… Девица от них сбежала. В окно выбросилась. Вообще-то, раз уж такая недотрога, нечего было и ехать. Правильно? Голая. Порезалась вся. А была зима, ветер, холодною Ну, она куда-то там доползла, рассказала… Ей ногу потом ампутировали. Вот досюда, — резанула дама ребром ладони по нинкиной ноге сантиметра на три ниже паха.
— И Сережка всех заложил?
— Зачем? — обиделась дама. — Зачем ты так говоришь: заложил? Зачем?! Он потрясен был!
— Пьяный, вы же сказали!
— Не в этом дело! Тут ведь бардак… И все такое прочее… Каково ему было видеть? Его вырвало! Он… он просто не умел врать! Вообще не умел! И виновата во всем я… — Дама рыдала, все более и более себя распаляя: — Я! Я!! Я!!!
— Пора оттохнуть, торокая, — седой элегантный Отто уже с минуту как закончил говорить со своим Гамбургом и стоял в дверях, наблюдая, а когда дама ввинтилась в спираль истерики, приблизился.
— Пошел вон! — отбивалась дама. — Не трожь! Я знаю: меня уложишь, а сам… — и ткнула в Нинку указательным. — Угадала?! Ну скажи честно: угадала?!
— Да не дам я ему, успокойтесь, — презрительно возразила Нинка. — Я Сережу люблю…
— Итёмте, итёмте, милая, — Отто уводил-уносил сопротивляющуюся, кривляющуюся даму наверх, в мансарду, а Нинке кивнул с дороги, улучив минутку: — Комната тля гостей. Располагайтесь.
Нинка проводила их мутноватым взглядом, налила коньяку и, выпив, сказала в пустоту:
— Все равно вытащу. Подумаешь: Иерусалим!..
Они чинно и молча завтракали на пленэре. Что по Нинке, что по даме вообразить было невозможно вчерашнюю сцену у камина.
— Also, — сказал Отто, допив кофе и промакнув губы салфеткою, извлеченной из серебряного кольца. — Я оплачиваю бизнес-класс то Иерусалима, тва бизнес-класса — назад. И тве нетели шисни по… — прикинул в уме — …тшетыреста марок в тень. Фам твух нетель хватит?
Нинке стало как-то не по себе от столь делового тона: получалось, что ее нанимают для определенной унизительной работы. Тем не менее, Нинка кивнула.
Дама заметила ее смятение, попыталась поправить бестактность мужа:
— Знаешь, девочка. У нас довольно старый и хороший род. И я совсем не хочу, чтоб по моей вине он прервался. Если ты… если ты вытащишь Сережу — ты станешь самой любимой моей… дочерью.
Отто переждал сантименты и продолжил:
— Я ету в Санкт-Петербург и захвачу фас. Сфотографируйтесь на паспорт фот по этому атресу, — написал несколько слов золотым паркером на обороте визитной карточки, — тоштитесь снимков и савесите мне в офис, — постучал пальцем по лицевой стороне. — Там же фам перетатут и билет на «Стрелу». У фас тостаточно тенег? — полез во внутренний карман.
— Денег? — переспросила Нинка с вызовом. — Как грязи!
— Отшень хорошо, — спрятал Отто бумажник.
В Москве Нинка буквально не находила себе места, ожидая вестей, опасаясь, что прежде, чем удастся уехать, появится на горизонте Арифметик, обозленный бегством былого приятеля в недосягаемые места, приятеля-предателя, перенесет ненависть на нее. Нинка почти даже перестала ночевать дома, меняла, как заядлая конспираторша, адреса: подруги, знакомые, дальние родственники, — оставляя координаты одной бабульке.
Ночной звонок перебудил очередной дом, где Нинка нашла приют.
— Девочка, милая! — мать Сергея, не пьяная, несколько разве на взводе, расхаживала по пустой ленинградской квартире с радиотелефоном у щеки. — Тебе почему-то отказали в паспорте. Не знаю… Не знаю… У Отто это первый случай за восемь лет. Подожди. Подожди. Успокойся. Возьми карандаш. Двести три, семь три, восемь два. Записала? Николай Арсеньевич Ланской. Это сережин отец. Он работает в МИДе. Сходи к нему, договорились? Я могла б ему позвонить, но боюсь: только напорчу. Да, вот еще! Я очень прошу не брыкаться и не обижаться, мы ведь уже почти родственницы: я послала тебе кой-какую одежду. Поверь: сейчас это тебе необходимо. Пообещай, что не станешь делать жестов: получишь, наденешь и будешь носить. Обещаешь, да? Обещаешь?..
Лощеный скромник-демократ, какие за последнее время нам уже примелькались в интервью и репортажах программы «Вести», стоял у МИДовских лифтов, намереваясь высмотреть Нинку и составить впечатление о ней прежде, чем она заметит, узнает, расшифрует его.
Судя по ее внешности, жестов Нинка не сделала: дорогое, элегантное платье сидело на ней так, словно никогда в жизни ничего ниже сортом Нинка и не нашивала. Она явно переходила в очередной класс, а, может, через один и перепрыгивала.
Наглядевшись, Николай Арсеньевич приблизился, и надо было видеть, с каким невозмутимым достоинством подала ему Нинка руку для поцелуя.
Они вышли на улицу, под косое предвечернее солнце. Тут же зашевелилась, двинулась к подъезду «Волга» 3102, та самая, что подобрала Нинку на ночном шоссе пять недель — целую жизнь! — назад.
— Беда в том, — сказал Николай Арсеньевич, — что я не смогу помочь вам с документами. Честнее так: не мне вам помогать, потому что как раз я приложил все усилия, чтобы разрешение на выезд дано вам не было. И буду прикладывать впредь.
Нинка посмотрела на вельможу долгим взглядом, жлоб же водитель долгим взглядом посмотрел на Нинку: сперва он не мог поверить глазам и пару раз даже мотал головою, словно гнал галлюцинацию, но в конце концов все же утвердился во мнении, что это — та самая.
— В истерике, по-мальчишески, — отвечал вельможа на безмолвный нинкин вопрос, посредственно для дипломата скрывая возбуждение, которое генерировала в нем сексапильная фигурка, — но Сергей несколько лет назад выбрал на мой взгляд одну из самых удачных возможных карьер. И я как отец (со временем и у вас, не исключено, появятся дети!) просто обязан помочь ему не сорваться. Когда в лавре из-за вас начался скандал, я предпринял все возможное, чтоб удалить Сергея в Иерусалим. Не надо смотреть на меня с ненавистью — Сергей попросил сам. Бежал от вас он — я ему только помог. Простите, я, вероятно, неточно выразился: не от вас — от себя. И я его, — улыбнулся двусмысленно, — теперь понимаю. Но согласитесь: нелепо будет, если сейчас, ему вдогонку…
— Соглашаюсь, — перебила Нинка, совсем по видимости не обескураженная, во всяком случае — взявшая себя в руки: чем больше на ее пути встречалось препятствий, тем сильнейший азарт она, казалось, испытывала, тем емче заряжалась энергией преодоления.
— Вы, конечно, ни в чем не виноваты, и я готов компенсировать вашу неудачу, чем смогу… — тут Нинку прожег, наконец, потный взгляд жлоба-водителя, и она обернулась, жлоба узнала, став, впрочем, после этого лишь еще презрительнее. — Я еду сейчас за город. Если у вас есть время, вы могли бы сопроводить меня, и мы вместе обсудили б… — вельможа все откровеннее, все нетерпеливее облапывал Нинку глазами.
— У меня нету времени, — улыбнулась она. — Мне нужно добывать паспорт.
Улыбнулся и вельможа.
— Передумаете, — резюмировал, — мой телефон у вас записан. Уверяю, что Париж, Лондон, Гамбург на худой конец, гораздо увлекательнее Иерусалима, — и направился к машине.
— Вы меня, конечно, извините, Николай Арсеньевич, — склонился к нему жлоб, — но эта, с позволения сказать… телка… — и совсем уж приблизился к шефу, два-три слова прошептал прямо на ухо. Приотстранился несколько и добавил: — Ага. За двести рублей.
Нинка понимала их разговор, словно слышала, и потому, едва «Волга» собралась вклиниться в густой предвечерний автомобильный поток Садового, стремительно подошла, отворила дверцу и, в ответ улыбке вельможи, добившегося-таки, как ему показалось, своего, сказала:
— Вы, конечно, отец Сергея. И все-таки вы знаете кто, Николай Арсеньевич? Вы ф-фавён! Вы старый вонючий фавён!
У входа в клуб бизнесменов Нинка объяснялась с привратником-Шварцнеггером с помощью визитной карточки, полученной некогда от Отто. Шварцнеггер, наконец, отступил, и Нинка, миновав вестибюль и комнату, где несколько человек лениво играли на рулетке, оказалась в зальчике, где шло торжество.
Компания была сугубо мужская, ибо хорошенькие подавальщицы, бесшумными стайками снующие за спинами бизнесменов, в счет, разумеется, не шли. Посередине перекладины буквы П, которою стояли столы, восседал юбиляр: несколько расхристанный, извлекающий из рукава освобожденной от галстука рубахи крупную запонку; человек не приблизительно, но точно пятидесятилетний, ибо именно эту дату отмечали; совершенно славянского типа, слегка крутой, обаятельный, в несколько более, чем легком, подпитии и никак не меньше, чем с двумя высшими образованиями.
