И вы знаете — Лена ни капельки не смутилась:
— Правильно.
Вижу, очень Лена по вкусу пришлась моим старикам, уж я-то их знаю.
— Ну-с, молодые люди, прошу за стол, — пригласил батя и положил руку мне на плечо.
Рука у него тяжелая, большая, как и положено руке моряка. И сам батя — высокий, плечистый, загорелый, выглядел хоть куда. Зря только он переоделся в штатское. Ну, почему я — не в него, а в маму, маленький. Недавно у нас в портклубе показывали старый итальянский фильм «Девушки с площади Испании». Там есть один герой — небольшого роста, — он делает всякие упражнения, чтобы стать повыше. Я его очень хорошо понимаю!
Женя опоздал. Он вошел в комнату, когда мы все уже сидели за столом, и с виноватым видом сказал:
— Зовут меня Евгений, фамилия моя Шлейфер, и я в отчаянии, что первый раз явился к вам в дом — и так неточно…
Но мы все зашумели, что ничего, ничего, мол, садись, присоединяйся, будь как дома!
Мама торжественно поставила посредине стола три бутылки французского вина с шикарными этикетками — батя привез. Водки он в рот не берет. Честное слово. Не верите? Я сам понимаю, что это странно — моряк ведь. Но — факт.
— Надо же чем-нибудь выделяться, — поясняет батя, если об этом заходит разговор. — Благодаря этому меня все пароходство знает. И даже утверждают — весь Черноморский военный флот. Я, брат, феномен. Раритет. Вроде тигра-вегетарианца.
Он, конечно, смеется. То есть, что все Черное море его знает — это верно. Но вовсе по другой причине. Помните, как года три назад в Бискайском заливе загорелся французский лайнер «Виктуар»? А «Полковник Осипов» услышал «SOS» и бросился ему на выручку? Об этом все газеты писали, и наши, и заграничные. Мой батя тогда командовал нашими матросами, которые спасали пассажиров «Виктуара», вытаскивали их прямо из огня. Посыпались после этого бате телеграммы — чуть не со всего света. Спасенные и их семьи благодарили. А какой-то чудак-миллионер из Марселя предложил «мьсе Николя Белецки» немедленно принять под команду его личную яхту.
После ужина мы закурили, — то есть закурили батя и ребята, я-то не курю, — Женя попросил завести проигрыватель.
— Антон, найди что-нибудь душещипательное, что ли, — сказал он. — У тебя Вертинского нет? — И я принялся перебирать груду пластинок. Подошла Лена и стала помогать. Она нечаянно дотронулась до моей руки. Не знаю, как это произошло, — но только я выронил пластинку, она упала на пол и… не разбилась. Все засмеялись, а Женя сказал, что это какая-то особенная, отмеченная судьбой пластинка и нужно обязательно ее поставить первой. И Лена ее поставила. Странное совпадение, но это был именно Вертинский, «Юность мира». Эта песня совсем не похожа на другие песни Вертинского. Помните? «Сколько формул не найденных, сколько планет, для которых имен еще нет…»
И все притихли, и слушали эту песню… И потом никто не заикнулся о следующей, все молчали…
Молчание прервал батя.
— Черт знает! Словно нарочно! Какое-то наваждение. Ведь сегодня двадцать первое. Ровно двадцать три года назад был последний предвоенный вечер.
Все, словно по команде, почему-то посмотрели на часы. Я тоже.
— И, знаете, — продолжал батя, — я помню этот вечер во всех подробностях, словно это было вчера. А, Валя? — это он спросил маму. — Понимаете, ребята, мы с Валентиной Георгиевной побежали в загс сразу после ее последнего экзамена за десятилетку. Четырнадцатого июня тысяча девятьсот сорок первого года. Валя так и пришла в это грозное учреждение в пионерской форме — белый верх, темный низ — и в красном галстуке. Она была вожатой в отряде седьмого «В», и ей, видите ли, необходимо было сразу после загса поспеть на прощальный сбор. Я еле уговорил ее у входа в загс снять галстук. Решились мы на это мероприятие с законным браком тайком от Валиных родителей, потому что они спали и видели свою дочку студенткой московского — обязательно московского! — мединститута, а Валя спала и видела себя, во-первых, моей женой, а во-вторых, летчиком-истребителем. Правильно я излагаю, Валюта?
— В общих чертах! — весело согласилась мама, входя в комнату с кофейником.
— Ну вот. Родители Валентины Георгиевны взбеленились и заявили: знать вас не хотим. Раз так, мол, — живите как хотите. Но сумели выдержать характер всего неделю. И сменили гнев на милость. В этот самый сегодняшний день, двадцать первого июня, мы отправились в гости к дорогим теще и тестю. Остались ночевать. А утром нас разбудили взрывы… И все полетело кувырком… Я тогда на последний курс мореходки перевалил… А назавтра уже оказался на миноносце. Потом — в морской пехоте. Когда стало ясно, что Одессу придется оставить, — пошел проситься на подпольную работу. Валя с родителями была далеко в тылу — чуть не силой заставил ее уехать. И вот добрался я до одного большого начальника в НКВД. Звали его Марк Борисович Шлейфер. Я так понимаю, что это был ваш отец, Женя. Вы извините, я вас так запросто называю. Вот как в жизни случается: от Антона я много про вас слышал, и еще от одного товарища, но видимся мы впервые. А вашего отца хорошо помню: я еще фабзайцем был, он у нас на Октябрьском вечере с докладом выступал. Мы его вопросами засыпали, как узнали, что он в революции участвовал. Подружился он с нами. Часто бывал у нас в ФЗУ, уж запросто. Чуть не всех по именам и по характерам знал. Он всегда в такой серой гимнастерке ходил, габардиновой. Ну, а после фабзавуча я его больше не видел. Зато один мой корешок прямо-таки влюбился в Марка Борисовича. И тот взял его к себе в ГПУ. Вроде — учеником. Так и стал парень чекистом. Хороший парень! И сейчас мой закадычный дружок — Генка Рублев.
— Геннадий Сергеевич? — удивился Женя. — Так он же нас с матерью до сих пор опекает…
— Знаю, — кивнул батя. — Ну, вот, пробился я к Марку Борисовичу. Напомнил ему о старом знакомстве. Но дело не выгорело — не стали забирать меня с передовой. А потом все было очень нормально… Когда эвакуировали Одессу, я из морской пехоты попал в десантники, и забросили нас, рабов божьих, в немецкий тыл. Была такая известная партизанская бригада Старика. Гремела она на всю Белоруссию. Вот в ту-то громкую бригаду мы и попали. И оказался я в разведке, у капитана Кольцова. И стал его заместителем. Ну, а где собирается хотя бы два одессита — там уже весело. И на самом деле — веселая была у нас разведрота. Поэтому, наверное, — легче нам было, чем другим. Шутка была вроде как доппайком. Хотя, как понимаете, часто было не до шуток… Однажды пошли мы на задание в город. Один тип там был, на немцев работал. Ну, мы его прижали, и он согласился с нами встретиться. Дело у нас к нему было. Словом, ежели опустить подробности, нарвались мы с Федором и еще двумя ребятами на засаду. Не обошлось без шума. Когда уже словно бы удалось нам уйти, один фриц — мы думали, что он убит, — бахнул в Федора Ефимыча из парабеллума. Я в последнюю минуту успел его оттолкнуть. Пуля мне ногу и прошила… Пришлось товарищам меня по очереди на себе до базы тащить. Больше всех Федору досталось — он ведь здоровый был, твой батя, Павлик, несравнимо сильнее других. А с базы вскоре отправили меня на Большую землю. Полгода я в госпитале провалялся. Выздоровел — и снова к Кольцову через фронт — майором его застал, кавалером ордена Красного Знамени.
— Значит, тот прохвост, с которым вы договорились, все-таки вас предал? — спросил Женя.
Батя пожал плечами:
— Неизвестно. На следующий день немцы его повесили. За связь с партизанами. То ли он с нами честную игру вел, и его кто-то продал, то ли немцы на нем злость выместили за то, что мы благополучно ушли.
— Наверное, в подполье трудно уберечься от предательства. Вот и с моим отцом… Он имел большой опыт конспирации! И все-таки не разглядел подлеца. Вот бы кого отыскать!..
— А ты пробовал? — Павлик поднял голову и забрал у Лены руку. — Или все больше благими намерениями балуешься?
Я ожидал, что Женя ответит какими-нибудь язвительными словами, но он сказал просто:
— Пробовал. Нитей нет. Из отцовской группы уцелел всего один человек. Случайно. Я с ним разговаривал. У него, правда, есть подозрения, но проверить невозможно: субъект тот исчез бесследно. Видно, в Германию махнул.
Я не заметил, как Лена подошла к проигрывателю.
— Мальчики, — тихо сказала она, — может, потанцуем? Антон, пригласи меня. Ну, пожалуйста…
ПУТЬ НАВЕРХ
…Я пошел провожать Лену и Павлика. Женя остался — у них с батей быстро нашлись общие темы и разгорелся спор о новом методе перевозки кубинского сахара — навалом в танке, то есть в емкости танкера. Вечер был нежаркий, и, не сговариваясь, мы двинулись пешком. Шли молча, Лена посередине. Павлик как-то по-хозяйски обнял ее за плечи, и мне стало неловко — вроде я подсматриваю. Лена покосилась в мою сторону, легонько высвободилась и взяла нас обоих под руки — и Павлика, и меня.
