чем десятым в Риме.
Первая решающая черта всякой самостийности есть ее вопиющая бездарность. Если бы Гоголь писал по-украински, он так и не поднялся бы выше уровня какого-нибудь Винниченки. Если бы Бернард Шоу писал бы на своем ирландском диалекте — его бы никто в мире не знал. Если бы Ллойд Джордж говорил только на своем кельтском наречии — он остался бы, вероятно, чем-то вроде волостного писаря. Большому кораблю нужно большое плавание, а для большого плавания нужен соответствующий простор. Всякий талант будет рваться к простору, а не к тесноте. Всякая бездарность будет стремиться отгородить свою щель. И с ненавистью смотреть на всякий простор»{16}.
Возможно, Солоневич излишне резко оценил литературные дарования Янки Купалы и его соратников, однако то, что мотив «лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме» был весьма привлекателен для многих литераторов «средней руки», представляется вполне правдоподобным.
Таким образом, возникновение белорусского и украинского движений в Новое время было обусловлено рядом причин. Это и «возмущающее» воздействие со стороны Польши, стремившейся сохранить Западную Русь в зоне своего геополитического влияния, и неразрешенность «крестьянского вопроса», региональным проявлением которого был в том числе белорусско-украинский сепаратизм, и, наконец, субъективные причины психологического свойства, побуждавшие отдельных региональных деятелей (прежде всего, литераторов «средней руки») противопоставлять себя как империи, так и большой русской культуре в целом.
Следует отметить, что само по себе наличие автономистских и сепаратистских тенденций, а также напряженность в отношениях между центром и регионами — явления вполне нормальные и закономерные для такого крупного и внутренне разнообразного государства, как Россия. Белорусский и украинский сепаратизмы в этом отношении не были уникальны и стояли в одном ряду с другими русскими региональными сепаратизмами, заявившими о себе к началу ХХ века — сибирским областничеством или сепаратизмом донского казачества, который убедительно описал в своем выдающемся романе «Тихий Дон» Михаил Шолохов.
Украинский и белорусский сепаратизмы отличались от двух последних лишь тем, что заявили о себе гораздо громче в связи со специфическим положением Западной Руси на геополитическом и цивилизационном пограничье. «Возмущающее» воздействие со стороны внешних сил — не только Польши, но также Австрии и Германии — оспаривавших геополитическое лидерство России на этой территории, было важным фактором, подливавшим масло в огонь местных сепаратизмов. Это придавало им большую значимость и заметность в сравнении с аналогичными по своей сути сибирским или донским сепаратизмами, подобной «подпитки» не имевшими.
Таким образом, белорусский и украинский национализм можно рассматривать как «обычные» русские региональные сепаратизмы, получившие в силу стечения исторических обстоятельств гипертрофированное развитие.
Но даже несмотря на эту гипертрофию они, очевидно, не обладали должным конкурентным потенциалом, чтобы на равных бросить вызов большой русской культуре. В том числе по причине того, что «игры в национализм» нередко становились уделом посредственностей, неспособных реализоваться в масштабах русской Большой культуры.
Если бы сбылось известное пророчество Петра Столыпина о 20 годах покоя для России, белорусский и украинский сепаратизм, скорее всего, остались бы на уровне безобидных региональных движений, вполне характерных для крупной внутренне неоднородной страны. Однако 20 лет покоя, которые стали бы залогом успешного, мирного и эволюционного развития, Россия не получила. Ввязывание страны в Первую мировую войну обострило все внутренние конфликты и противоречия, что привело к скатыванию в катастрофу революции. Революционные потрясения привели к кардинальной смене политико-идеологического фона в России, что непосредственно отразилось и на решении национального вопроса в Западной Руси.
Советский инкубатор наций
В результате Февральской революции к власти в Петрограде приходит фрондерская интеллигенция левых взглядов, видевшая в царской России «тюрьму народов» и мечтавшая о ее переустройстве в федерацию национальных республик. Благодаря этому обстоятельству украинские и белорусские националисты получили неожиданную поддержку из Центра в лице нового революционного правительства.
Кроме того, революционеров и националистов объединял общий страх возможной контрреволюции, что делало политический союз между ними еще более прочным и закономерным.
Поэтому власть на «национальных окраинах» России после Февральской революции быстро переходит в руки местных националистических деятелей. И если белорусское движение так толком и не смогло воспользоваться предоставленным ему революцией шансом, заявив о «государственном самоопределении» Белоруссии только в 1918 году, уже в условиях немецкой оккупации, то более сильное и организованное украинское движение, к тому же, имевшее мощный плацдарм в австрийской Галиции, развернуло кипучую политическую активность уже в 1917-м.
Февральская революция, существенно усилив позиции украинских и белорусских националистов, вместе с тем, не означала окончательной победы отстаиваемых ими национальных проектов над общерусской идеей. Как представляется, полная суверенизация Украины и Белоруссии в этот период была маловероятна. Националисты, воспользовавшись благоприятной конъюнктурой и получив определенные властные полномочия, вместе с тем, по-прежнему не пользовались массовой и безоговорочной поддержкой.
Если предположить, что Временному правительству удалось бы взять под контроль ситуацию в стране, созвать Учредительное собрание, Украина и Белоруссия, скорее всего, получили бы ту или иную форму автономии в составе новой демократической России. Однако в случае создания стабильной демократической системы здесь сохранялась бы значительная прослойка общерусски ориентированной интеллигенции, которая не позволила бы националистам осуществить программу тотальной украинизации и белорусизации. Соответственно, общерусский дискурс по-прежнему присутствовал бы в поле публичной политики и общественного сознания, а общерусская культура своим «гравитационным полем» гасила бы попытки националистической сепарации.
Реализация националистических чаяний требовала максимально возможного устранения «гравитационного поля» общерусской культуры и создания тепличных условий для нежизнеспособных в естественной конкуренции белорусского и украинского проектов.
Такие условия могли быть созданы только насильственным путем в случае полного государственного коллапса России и установления над Белоруссией и Украиной жесткого контроля авторитарной внешней силы, способной изолировать их от русского влияния.
Очевидно, именно на такой сценарий рассчитывали белорусские и украинские деятели, посылая верноподданнические депеши немецкому кайзеру; этот же расчет лежал в основе националистического коллаборационизма во время второй мировой войны.
Однако в реальности случилось иначе.
Силой, обеспечившей националистам тепличные условия, стало не иностранное государство, а российская партия большевиков.
Большевики, пришедшие к власти после Октябрьской революции, отличались крайним неприятием общерусской идеи, рассматривая ее как форму «великодержавного шовинизма» господствующей нации, осуществляющей колониальное угнетение прочих народов России, включая белорусов и украинцев. В своей позиции по национальному вопросу большевики руководствовались классовой теорией, перенося концепцию классовой борьбы и на национальные отношения [17.
Как и классы, нации подразделялись большевиками на угнетаемые (т. е. объекты колониальной эксплуатации) и угнетающие (империалистические нации, эксплуатирующие колонии в своих эгоистических интересах). В связи с этим национальные движения «угнетаемых» наций оценивались как по определению прогрессивные и ориентированные на социалистическую революцию, поскольку основной задачей таких движений является устранение капиталистической
