Нахожу в шкатулке под зеркалом мелок, обвожу на полу круг, стою в центре с закрытыми глазами.
«Крик идет петушиныйВ первой утренней мглеЧерез горы-долиныПо широкой земле».
Здесь меня не найдут.
Лена
— А я знаю, где твое окно, — говорит Виктор.
(Я только что выскочила из парадного. На мне мое лучшее платье, а на ногах шпили такие, что еще чуть-чуть — и сравняюсь в росте со своим спутником. Изо всех окон к тому времени торчат любопытные физиономии, отовсюду взгляды, взгляды, о, я местная знаменитость, славная теперь не только тем, что появляюсь «в телевизоре», но и в первую очередь тем, что ко мне приезжает на шикарной машине сам Дымко!).
— И где же? — интересуюсь равнодушно.
Он кивает, указывая. Поднимаю глаза; витражные стекла резко выделяются среди всех соседских окон.
— Что это ты придумала? — спрашивает.
— Когда? — искренне удивляюсь и сажусь в машину. Нечего, мол, трепаться под взглядами соседей, как на сцене. Концерт окончен.
Он садится рядом. Водитель заводит мотор.
— Я с самого начала подумал, что это твои окна, — говорит Виктор. — Это что, настоящие витражи?
Пожимаю плечами. Что бы такое ему ответить?
— Да, настоящие, — говорю небрежно. — Бешеные бабки, между прочим. Бригада специальных рабочих горбатилась две недели. А прямо перед тем они делали кое-какой заказ для Кентерберийского аббатства…
Он беззастенчиво меня разглядывает. Строю ему козью морду.
Елена
Два человека в атласных трусах — белый и черный — глядят друг на друга, не мигая, ни на мгновение не останавливаясь. Пульсируют, покачиваются, замкнутые в квадратном загончике из натянутых канатов, и маленький человечек в белом прыгает рядом. Любопытствует.
В третий раз поднимаю пульт, собираясь выключить запись. В третий раз опускаю руку, как нерешительный дуэлянт.
Тот, что на экране, никакого отношения не имеет к тому, что смотрел на мои окна. У меня нет — и никогда не будет — ничего общего с этим большим, мускулистым, свирепым человеком.
Машина для нанесения ударов. О чем с ним можно говорить? В его мире «любят глазами», а значит, любят внешнее…
В четвертый раз поднимаю пульт, и в этот момент сахарно-белый боец кидается вперед, как кобра на мангуста, и пробивает защиту соперника. И сразу целая серия ударов — раз, два, три; столкновение лица и перчатки рождает веер брызг, летящая влага блестит в свете прожекторов, черный человек оступается и садится, а потом и ложится на спину, за канатами кричат возбужденные люди, у лежащего стремительно опухает лицо, его соперник человек победно вскидывает руки, любопытный человечек в белом навис над лежащим и отсчитывает время, на его снежной тенниске — кровавые пятна…
Наконец выключаю телевизор.
Долго лежу с закрытыми глазами.
Лена
Сидим при свечах в очень милом кабаке.
— Знаешь, почему ты не любишь белого вина?
— Почему?
К нему в четвертый раз подходят за автографом.
— Ну, блин, — говорю раздраженно. По-моему, народ сомневается, умеешь ли ты писать, и хочет проверить.
— …Так вот, приличные белые вина начинаются на очень хорошей цене. А все, что ниже этой цены, пить невозможно…
— Правда?
Когда в пятый раз к нашему столику подходят с блокнотом, я демонстративно отворачиваюсь. И зря, выходит. Потому что на этот раз пришли по мою душу:
— Елена Викторовна, мы с сыном очень любим вашу передачу… Подпишите, пожалуйста…
Расписываюсь на меню, как последняя дура. Как раз напротив «телятины под соусом Лимонный Сингапур».
Она смотрит! Мою программу! С сыном!! Сумасшедшая корова. Она еще бы с внуком смотрела.
Начинаю злиться невесть на кого. Поклонники, блин. Ну, жрите, жрите, приходите ко мне за автографами, с сыновьями, с племянниками, с невестками — всем подпишу, не обижу…
Этот, сидящий напротив, за мной наблюдает.
— Что ты так смотришь? — спрашиваю Дымка.
Он качает головой. Ничего, мол. Просто смотрю, и все.
Мне хочется к кому-то прицепиться. Была бы училкой — влепила бы пару двоек.
— Вот скажи, — отхлебываю из своего бокала. — Зачем я тебе нужна?
Молчит. Делает вид, что удивлен.
— Не понимаю, — говорю искренне. — Мог бы закадрить кого-нибудь покруче. Все к твоим услугам, все флаги в гости к нам… Нет?
Хмыкает. Улыбается.
— Я хочу выпить и потанцевать, — говорю. — Ты мне на ноги наступать не будешь?
Мнется.
— Ну, что еще? — спрашиваю.
— У меня для тебя подарок…
Дает знак официанту. Тут же приносят откуда-то диких размеров плюшевого зайца.
Хохоча, чуть не сползаю со стула.
* * *
Танцуем.
Кабацкий ансамблик (довольно приличный, впрочем) играет что-то трогательное, и певичка лет семнадцати насилует репертуар Селин Дион.
Мой партнер двигается, как бабочка. Свечи сгибаются ветром, когда он проходит мимо чьего-то столика, но танцует, как бегает — почти не касаясь пола.
Мне легко и весело. И меня смешит эта вполне мещанская спокойная сценка — пошлый кабак, пошлые свечи, танцующая парочка, влажные ладони. Молча смеюсь.
— Почему ты такая грустная? — спрашивает Дымок, глядя мне в глаза.
— Я грустная? Я?!
— Очень грустная, — говорит он, подумав.
Молча танцуем дальше.
— Кого ты от меня прячешь? — спрашивает вдруг.
— Что?
— Кого ты от меня прячешь?
— Никого.
Мрачнеет.
Музыка заканчивается. Певичка у микрофона переводит дыхание; усаживаемся снова за наш столик. Я тут же принимаюсь хлебать, как воду, дорогущее белое вино.
— У тебя муж? — спрашивает.
— Нет. Не выдумывай.
— Тогда что у тебя?
— А тебе какое дело? — смотрю ему в глаза. — Кто ты такой, чтобы меня спрашивать?
Смотрит на меня с непонятным выражением. Э-э, да это обида, обыкновенная пацанячья обида, вот так неожиданность…
— Нет у меня никого, — говорю примирительно. — Но если будешь приставать — я разозлюсь.
* * *
Темно.
Пытаюсь потихоньку выбраться из кровати. Спящий Дымко протестует, противостоять ему не так-то просто; наконец ухитряюсь подсунуть ему дареного зайца. Тогда он успокаивается — огромный мальчик, сжимающий в руках огромную игрушку…
Долго смотрю на него. Потом потихоньку выхожу из спальни.
…Я иду по его огромной квартире, халат волочится за мной, как шлейф. Или как мантия. Не включаю свет. Иду со свечкой, как по темной пещере. Детали чужой квартиры кидаются на меня из темноты, будто летучие мыши.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
