Несколько особняком стоят очерки о Достоевском и Толстом; в них немало фактических ошибок: Цвейг плохо знал русскую жизнь, - но они интересны как выражение его любовного внимания, интереса и любви к русской литературе, к двум величайшим мировым гениям, которых Цвейг считает предтечами социалистической революции в России. Полный восторженного преклонения перед гением Достоевского, очерк о нем еще раз подтвердил, сколь велико было воздействие творчества русского писателя на Цвейга. Он видит в Достоевском не только художника, обогатившего мир "русской идеей", но и расширившего в огромной степени "душевное самосознание" современного человека. Цвейг не находит в мировой литературе никого, кто был бы равен Достоевскому в искусстве постижения сокровенных тайн человеческой души, в умении раскрыть через внутреннее в человеке объективные явления мира. Цвейг глубоко чувствует новаторство романов Достоевского, превосходно анализирует их архитектонику, а диалектичность их образов считает высшим достижением современного реализма. Не приемля политической программы Достоевского, сформулированной в "Дневнике писателя", Цвейг разделяет его этические взгляды. Цвейг не был в состоянии понять охранительный характер многих идей Достоевского и, трактуя их в расширенно-философском смысле, видит за ними мудрое примирение Достоевского с извечной мудростью жизни, с теми страданиями, которые она несет человеку. Очерк о Достоевском кончается прославлением жизни, свидетельствующим о стоическом приятии действительности самим Цвейгом.
Очерк о Толстом построен на противопоставлении Толстого-художника Толстому - "искусственному христианину". Цвейга потрясает эпическая мощь автора "Войны и мира", который, однако, внутренне ему менее близок, чем Достоевский. Полемизируя с религиозной догматикой и философией Толстого, Цвейг вместе с тем понимает, что его учение было связано с назреванием революции в России, а беспощадная критика Толстым государства, церкви, общественной морали способствовала расшатыванию "господствовавших в России порядков". Цвейг видит в Толстом не смиренного непротивленца, а "радикала-революционера", которого "мы на Западе, введенные в заблуждение его патриархальной бородой и некоторой мягкостью учения, склонны принимать исключительно за апостола кротости". Радикализм Толстого не отпугивает Цвейга: ему ясно, что смелость социальных обобщений Толстого порождена величайшим событием мировой истории - русской революцией. Он признает ее колоссальное воздействие на сознание Запада: "Если мы многое чувствуем глубже, если мы многое познаем решительнее, если временные и вечные человеческие проблемы взирают на нас более строгим, более трагичным и немилосердным взором, чем прежде, мы этим обязаны России и русской литературе, так же как и всему творческому устремлению к новым истинам взамен старых". Однако вые-шее выражение революционного духа русской литературы Цвейг справедливо усматривал не в наследии Достоевского и Толстого, а в творчестве Максима Горького, с которым его связывало долголетнее знакомство, отразившееся в их дружеской переписке. Он называл Горького известнейшим и любимейшим всем народом русским писателем, гордостью пролетариата и славой европейского мира. Воздавая должное Горькому-художнику, Цвейг вместе с тем не принимал принципов, лежавших в основе горьковского гуманизма.
Расценивая Октябрьскую революцию как величайшее событие в истории, Цвейг вместе с тем считал ее чисто национальным русским явлением, которое не изменит основ общественных отношений на Западе. В подобной оценке обнаружилась его полная политическая беспомощность и неспособность понять главную тенденцию развития современной истории. Цвейг не был враждебен коммунизму, но, оставаясь в плену своего буржуазно-либерального индивидуализма, не веря в организационные и творческие возможности народных масс, он видел в коммунистических идеях великую и благородную мечту, почти не осуществимую на практике. За это заблуждение он заплатил очень дорого. Хотя в "Строителях мира" Цвейг проявил себя как талантливый рассказчик, нередко, впрочем, впадавший в риторику, весь цикл в целом обнаружил непонимание писателем закономерностей исторического процесса. Примиряясь с действительностью, Цвейг вводит в свою философию истории ложнозначительные и, в сущности, бессодержательные понятия "демонического" и "судьбы". Стоическое приятие жизни оборачивалось признанием ее фатальной неизменности.
Годы, когда писались новые и перерабатывались старые биографические очерки цикла "Строители мира", были отмечены усилением противоречий внутри капиталистической системы: разразился экономический кризис, буржуазия в Германии переходила к открытым формам фашистской диктатуры; назревала опасность новой мировой войны. Реакция посягала на культурные ценности, бывшие для нее символом свободомыслия. В этих условиях обращение Цвейга в "Строителях мира" к великим традициям реалистического искусства было выражением враждебности писателя реакционным тенденциям в области буржуазной идеологии.
Опубликованный им в 1929 году блестящий памфлет "Жозеф Фуше. Портрет политического деятеля" подтверждал, что писатель выступил также и против политической реакции, распространявшей свое влияние на общественную жизнь. Еще со времен первой мировой войны Цвейг сохранил неприязнь к политикам, считая, что именно они толкнули мир в бессмысленную бойню; чувствуя назревание военной угрозы, Цвейг хотел своей книгой остеречь современников от излишнего доверия к нынешним политическим деятелям, которые вели за спиной народов тайную и опасную игру, чреватую гибельными последствиями. Легко обнаружить в книге о Фуше типичные для Цвейга заблуждения: как и в других своих историко-биографических сочинениях, он пренебрегает материальной основой истории и, недооценивая роль народных масс, делает двигателем общественного процесса выдающуюся личность.
Путаясь в оценках идеологических явлений эпохи французской революции, Цвейг рассматривает якобинцев как ранних пролетарских революционеров и доходит до крайней ступени социологической наивности, усматривая в некоторых документах, сочиненных прожженным демагогом Фуше, проявления элементов коммунистической идеологии.
Эти значительные ошибки Цвейга - следствие либеральной природы его мировоззрения, - уменьшая историческую ценность книги, не влияли, однако, на ее памфлетную сторону, обращенную к современности.
Основную черту характера Фуше - принципиальную беспринципность - Цвейг считает типичной для всех буржуазных политиков прошлого и настоящего. Он изображает Фуше истинным сыном буржуазии: пробираясь к власти в дни революции, он развернул свои незаурядные способности интригана и предателя после термидора, покончившего с героическими революционными иллюзиями в тот период истории, когда настал "час наследников-авантюристов и любителей наживы, двурушников, спекулянтов, генералов и денежных мешков - час нового сословия". Самая сущность буржуазного общества делает возможным появление личностей, подобных Фуше. Образ Фуше, выписанный Цвейгом с блеском и ненавистью, свидетельствовал, что писатель решительно отгораживал себя от идеологической и политической традиции, которая может быть названа термидорианской. С этой традицией Цвейг объединял современных ему буржуазных политиков, верных лакеев международной реакции.
Отгораживает себя Цвейг и от якобинской традиции, которую подхватывали и развивали левые прогрессивно-демократические силы. Цвейг не опускался до пошлости буржуазных историков, клеветавших на Марата и Робеспьера; он признает величие этих людей, но их методы борьбы для него неприемлемы. В другой книге, биографии Марии-Антуанетты, опубликованной уже в 1932 году, он признал единственно плодотворной общедемократическую традицию революции, выраженную в лозунге: свобода, равенство и братство. Чувствуя упадок буржуазного демократизма, Цвейг мечтает о его возрождении, так как связан с ним всем своим существом. Не сознавая бедности этого идеала и считая его основой прогресса, он тем самым ставит узкие пределы действенности собственного гуманизма. Его созерцательный характер, не изменившийся после всех социальных потрясений, увиденных и пережитых Цвейгом, нагляднее всего раскрывается в чисто художественных произведениях зрелой поры творчества писателя.
Взор Цвейга-художника был достаточно зорок. Для него не закрыты социальные контрасты буржуазного общества: мещанское благополучие сытой жизни имущих и обездоленность масс. Он видит растлевающее влияние на человека общественного эгоизма, разъедающего людей и ломающего их судьбы. Проблема "разобществленности" человека, - так называл М.Горький это явление, - затронутая Цвейгом еще в ранней новеллистике, в послевоенные годы занимает центральное место в его творчестве.
