— Может быть, мессир. Я не один в Аррасе, но, может быть, и в мою.
— Ничего себе! — Кретьен опять помотал черноволосой головой, в его голосе послышалось что-то вроде восхищения. — Филипп злобных еретиков едва ли не с собаками ищет, а один из них у него под боком, в его же замке обретается, стихи девочкам читает… Скажи, а ты юных баронесс случайно не обращаешь в свою веру?..
— Ну… как-то, слегка, — Этьен совсем сжался, даже, кажется, стал меньше ростом. Если и дальше так пойдет, он к утру совсем растворится. — Иногда проясняю старшей из девочек какой-либо вопрос из Евангелия… Но обращать дочерей барона — это было бы слишком опасно, мессир.
— А разве не слишком опасно открыться человеку, которого сегодня увидел впервые?.. Вы знаете, друг мой, что будет, если я сейчас пойду, например, к замковому капеллану или, скажем, за неимением графа или барона к… э… мессиру Эду, тому, что похож на сыча…
— На сыча?..
— Да, именно на сыча… И открою этому достославному сиру какую-нибудь истину о врагах католической церкви? Например, что один из оных искомых врагов…
Этьен поднял голову, взглянул прямо. Глаза у него были серые, но без прозелени, как у Кретьена — а просто серые, как вода в дождливый день, как серое небо.
— Вы так не сделаете. Если вы и правда мессир Кретьен из Труа, тот, что написал «Ивэйна» и… «Персеваля» — этого никак не может быть, господин мой.
— Конечно, никак. Извини.
— Извиняю.
Что же это случилось с тобою, Кретьен?.. Куда ты влип?.. Зачем раскрыл свои секреты, зачем принял на хранение чужие?.. Чтобы убедиться, что новый путь тоже оказался ложным — ведь этот юноша совершенно ничего не знает ни о копье, ни о граале, ни о монахе Груффиде, ни о валлийском языке, и вот он ушел к себе, а ты лежишь, как дурак, в господской постели без сна и думаешь — думаешь, почему, если не случилось ничего важного, у тебя такое чувство, будто мир сдвинулся?.. Сдвинулся с мертвой точки, тронулся сковавший реку лед, и теперь уже скоро весна вступит в свои права…
Перед самым рассветом, когда бессонный Кретьен стоял у окна, глядя на начинающую золотеть полосу над горизонтом, к нему в дверь стукнули. Он так и не запирал засова, ложась спать, и теперь только обернулся — в белье и нижней рубашке, по вороту которой рассыпались волосы, черные, как вороньи перья — и окликнул. Этьен, в темноте смутный, как призрак, с белым лицом и кистями рук, видневшимися из рукавов черной его власяницы, вошел боком, не неся свечи; глянул исподлобья.
— Мессир…
— Не называй меня мессиром… Это ты… друг мой?..
— Да, я… Я пришел сказать. Я не разбудил?..
— Нет, я не спал.
— И я тоже. Я думал…
(Не разбей, не разбей, дыши тише, не спугни. Сейчас случится что-то очень важное.)
— Я не мудрец, но среди нас… есть мудрецы, которые могут знать. Вы знаете замок Ломбер, что под Альби… На юге?..
Хорошо бы, чтоб Этьен не разглядел, как его собеседник сильно вздрогнул. Но, во-первых, было темно, а во-вторых, говорящий смотрел себе под ноги.
— Там живет сейчас мой отец… Наш епископ, Оливье.
— Отец?.. Постой, разве вы…
Теперь пришла пора Этьену радоваться, что темно. Да и через всю комнату — Кретьен так и говорил, повернувшись от маленького окна — не разглядеть, как сильно он покраснел.
— Так и есть. Мы не женимся и не зачинаем детей, почитая похоть плоти худшим изо всех грехов. Говоря «отец», я разумел родство духовное, то, что не от диавола, но от Христа происходит… Ну, «Которые не от плоти, и не от хотения мужа, но от Бога родились»…
То есть как это — не от диавола?.. А родной сын, стало быть, считается от диавола? Что-то Кретьен пока не понял насчет этого. Ну да ладно, потом разберемся. Такова, наверное, ихняя еретическая вера.
— Понятно… Хорошо. Значит, ты полагаешь, что надо ехать в Ломбер, на юг, к твоему… «отцу»?..
— Да… — голос Этьена сошел почти на шепот, а шепотом все голоса схожи, и Кретьена продрало по спине морозом — ему опять послышался братов шепоток. В ночи, тихонько, чтобы не разбудить матушку — «Ален, пожалуйста… У меня к тебе просьба… Расскажи мне историю».
— Мессир, пожалуйста… У меня будет… одна просьба.
— Что?!..
— Одна просьба. Я хотел бы… Поехать с вами.
— Со мной?..
— Да, до Ломбера. Я дороги знаю, со мною вам легче будет… И не тронет никто из… наших. И еще… мне надо узнать.
— Что — узнать?..
— О замке, о…ну, об этом. Понимаете, мессир Кретьен, я ведь тоже… (- голос — простое шевеление губ, голос, лишенный своей плоти — звука.)
— Тоже —?..
— Тоже видел. Ведь вы видели, я знаю… Я сразу… вас… узнал.
Может, я и схожу с ума, но пусть будет так. И в мягком ночном кружении спальни, ставшей раза в три больше положенного ей размера, Кретьен подошел, ничего не говоря, не отрицая и не спрашивая, не в силах слабыми своими глазами ясно разглядеть склоненного лица собеседника. Волосы того в сумраке были совсем темными.
— Хорошо, Этьен. Я… буду очень рад.
Qui trop parole, pechiИ fait.
Глава 2. Брат
Бледное небо над головой,В небе ветра шумят.Ярче любви у нас ничегоНет и не будет, брат.Сколько родилось в темном домуЧад, выжидавших свой срок —Хоть и в стенах не светло никому,Страшно идти на восток!..Сколько ушедших искало Тебя —— Свет, и не нужно тепла —Скалы укроют их от дождя,Ветер очистит от злаТам, где во мху стигматы цветовАлым огнем горят —Но наша история — не о том,А о дороге, брат.Камни нагреты, а ветер — как лед,Но и сейчас, сейчасЯ попрошу этот ветер с высот,Чтобы очистил нас…
***…Сколь неудачлив тот глупец,Что даже в день, как наконецЗа долгий срок с небес впервыеУходят тучи грозовые,И блещет светом непривычнымПогода ярче, чем обычно, —Не может радоваться ей,Но ждет поры еще ясней.
(Кретьен де Труа, «Персеваль»)1
Печаль всегда рисуется на бледных, истомленных воздержанием и омраченных суровой думой лицах катаров. Так писал еще сам святой Бернар.
Видно, великий аббат Клервоский не видел Этьена Арни. По крайней мере, не бывал с ним близко знаком.
Катарский послушник и впрямь был бледен и худ, как палка; от вечных постов под глазами его лежали синеватые тени, и порой казалось, что бедняга уже готов сию минуту освободиться от оков плоти — а именно испустить дух. Однако на самом деле он оказался вынослив на редкость, хотя на вид и «соплей перешибешь»; глаза Этьен держал по большей части опущенными, будто изо всех сил стараясь не изменить образу, уготованному для подобных ему пером великого проповедника — но… Господи, как же он умел смеяться.
Причем если Этьена разбирало, даже пришествие всадников Апокалипсиса не смогло бы его остановить. Он хохотал, закинув голову, из глаз катились крупные слезы, — а кончалось обычно тем, что он просто валился от смеха с ног прямо там, где стоял, и катался по земле, подметая ее волосами, выгибаясь прямо-таки в коликах радости. И против этой заразы не мог устоять никто. Более прилипчивый, чем чума, спустя некоторое время смех сотрясал уже всех вокруг — наверное, в радиусе мили… Самое прискорбное заключалось в том, что хотя подобные приступы постигали Этьена крайне редко, однако если уж постигали — время и место становилось ему совершенно безразлично. Пожалуй, если бы омраченного суровой думою беднягу обуял смех на королевском приеме, он и там бы не смог сдержать себя. Этой своей черты он стеснялся и старался не позволять себе проявляться подобным образом. Зато сияние — такая штука, которую не утаишь, вроде шила в мешке. Этьен сиял, и сиял ярко-прозрачной радостью — сквозь все свои «оковы плоти», несмотря на черные одежды или на прискорбный факт, что Божий мир — это, в сущности, очень печальное место, темница духа, царство Нечистого… Кретьен опять проснулся ночью от болезненного какого-то тонкого огня, разгоравшегося у него внутри, и лежал неподвижно, слушая шепоты леса и тихое дыхание спутника, завернувшегося в плащ. Ему хотелось плакать.
…Из Арраса выехали тем же утром; у Этьена не было коня, и Кретьен купил ему здесь же, в замке, тонконогого серого гасконца-полукровку. Этьен сначала мялся и отказывался, потом предлагал спутнику свои сбережения — тощенький кожаный кошель, который не сильно поправили полтора года письмоводительской службы. Наконец угомонился, когда Кретьен заявил, что коня купил для себя и просто одалживает его на дорогу до Ломбера. Итак, они выехали из Арраса тем же утром, и теперь им предстоял долгий, на месяц неспешного пути, маршрут — через всю страну, к югу. Этьен кое-как знал дорогу, и сначала двум пилигримам предстояло пересечь графство Вермандуа, родину донны Изабель, а потом — как Кретьену ни претило об этом думать — уголком срезать полную виноградников Шампань. Вот и ехали они — если дорога попадалась широкая, то рядом, а если узкая — то сменой, Этьен — впереди.
