а Алексея собрали практически по частям. Родители вскоре отдали его в интернат, но потом нашлись люди, которые оформили над ним опеку. И теперь он живет в семье и его ждет несколько операций, после которых он, возможно, сможет встать с коляски. Но это еще не скоро, а сейчас он сбежал из больницы через въезд для скорой помощи, чтобы немного подышать воздухом свободы.
– Понимаешь, там все плачут. Лежат и плачут. И никто не разговаривает. Смотрят, как будто тебя нет. Я и сбежал. Хоть часик безо всей этой сырости.
Когда бабушка вернулась ко мне, я представил ей Алексея:
– Это Алексей. Мой друг.
Я думал, бабушка всплеснет руками и воскликнет, утирая слезу: «Как хорошо, что у тебя наконец появился друг! Я так долго этого ждала!»
Но бабушка потрясла меня гораздо больше, чем я ее. Она взяла под руку седоусого дяденьку, с которым до этого танцевала то ли двадцать танцев подряд, то ли тридцать, – я уже сбился со счета, – и сказала:
– А это Валерий. Мой друг.
После небольшого столбняка мы все принялись знакомиться, говорить «очень приятно», улыбаться друг другу, а Валерий вслед за Алексеем поразил меня тем, что пожал мне руку. Симпатичный дядька. Похож на боевой эсминец.
Вероятно, после того, как я ощутил себя стариканом старше собственной бабушки, все стали видеть во мне человека гораздо более взрослого, чем тот, кем я был, въезжая в этот парк.
Так у нас образовалась компания, и вместе мы двинулись в сторону больницы. Странно: еще пару часов назад я мечтал оказаться в своей палате и никогда не нарушать больничных правил, а сейчас я бы многое отдал, чтобы погулять еще часок-другой. Ну или вообще никогда не возвращаться в эти пахнущие хлоркой стены.
13
Ура, ура и еще сто раз ура. Мы прошли обследование, собрали нужные справки, обошли всех врачей и вернулись домой.
С Алексеем мы стали каждый день общаться по скайпу, и это было очень круто, даже не представляю себе, как я жил без этого раньше. Он мне советовал, как вести себя в школе, а я ему – как управляться с коляской.
– Знаешь, я тут понял такую вещь, – сказал он мне однажды. – Человек – это не его ноги. Человек – это то, что поддается настройке. Поэтому главное – сознание. Как его настроишь, так и проживешь.
Валерий теперь приходил к нам в гости по воскресеньям, и бабушка кормила его сладкими пирогами. А бабушкины пироги, скажу я вам, – мощный якорь. Боевой эсминец по имени Валерий не пропускал ни одного воскресенья.
Жизнь даже улучшилась после нашего больничного заточения. Но мысленно я всё равно постоянно возвращался в царство хлорки и печали. Потому что там осталось слишком много вещей, которых я не понимаю. Плохие вещи бывают непонятными чаще, чем хорошие.
В конце концов я сформулировал свой главный вопрос и отправился к бабушке на кухню.
Бабушка, пританцовывая, пекла свои фирменные блины. Одно па – тесто льется на сковородку, другое па – переворачивается, третье – готовый аппетитный блинок попадает в стопку точно таких же. Ой, боюсь, скоро бабушка забросит свою йогу и уйдет в танцы!
Словом, она пекла и пританцовывала, когда заявился я со своим вопросом.
– Бабушка, – позвал я вкрадчиво.
– Да-а-а… – не отрываясь от своих сковородок, слегка в нос произнесла бабушка.
Это означало: «Говори, я тебя слушаю, хотя и занята важным делом». Тогда я спросил громко и четко:
– Почему люди злые?
– Ого, – удивилась бабушка. – А где ты видел злых людей?
– Например, в больнице. Та женщина у лифта, помнишь?
– Ну что ты городишь, внук? – расстроилась бабушка. – Они же не злые. Они несчастные и очень, очень уставшие. Они настолько устали надеяться, что уже не чувствуют любви к жизни. Просыпаются утром – им хочется плакать оттого, что впереди их не ждет ничего хорошего. В их жизни случился еще один никакой день. Они бьются, борются, делают невозможное – но ничего не происходит.
Бабушка глубоко вздохнула и продолжила:
– Они надеются на чудо, и иногда оно случается, но очень редко и не с ними. День за днем они разочаровываются в своих усилиях, от разочарования начинают запрещать себе что-либо чувствовать, потому что чувство – это больно и бессмысленно. А дальше всё просто: там, где постоянно убивают чувства, часто расцветают зависть и ненависть. И очень большое горе. И если такие люди говорят тебе что-то злое, неприятное, обидное, прежде всего нужно видеть, что за всеми этими словами стоит горе. Оно корежит человека, гнет его, как березку, мучает, и он в конце концов ломается.
Я задумался:
– А ты тоже несчастная?
– Почему это? – подобралась бабушка.
– Ты же всё время со мной. Никакой личной свободы.
И тут бабушка снова ужасно возмутилась – как в тот раз, когда она обозвала меня лучшим внуком на свете.
– Что за ерунда?! Противно слушать! – сказала она и снова занялась блинами.
– Бабушка! – призвал я.
– Ну что? Что? – закричала бабушка, разворачиваясь и размахивая поварешкой, как боевым знаменем. – Ты думаешь, с тобой так уж тяжело? Да? Да ничего подобного! Даже не пытайся перетянуть всё внимание на свою персону. А если бы тебя не было, я бы чем занималась, по-твоему? На лавочке у подъезда сидела, сериалы обсуждала? В поликлинике очередь занимала? А может, ты меня хочешь на огород сослать?
Тут бабушка окончательно разошлась, схватила посудное полотенце и повязала его на голову.
– Вот такой я тебе больше нравлюсь? Да если бы у меня не было тебя, я бы уже еле дышала. Свобода! Что ты вообще понимаешь? Да у меня куча своих дел и интересов! Я, может, еще замуж выйду!
И тут на сковородке, конечно, стал пригорать блин, и бабушка бросилась его спасать. А полотенце она так и не сняла.
Глядя на этот силуэт в платочке из кухонного полотенца, я понял, что моя бабушка – лучшая в мире. И что если бы у меня ее не было, я бы тоже еле дышал.
За кого это она замуж собралась, интересно?
14
Утром мы с Алексеем снова вспомнили больницу.
– Я все-таки не понимаю, почему там всё так грустно устроено. Как будто специально. И стены такие скучные, как будто у них красивой краски не было. Интересно, дома у этих людей всё так же? – спросил я. Вот мне бабушка полкомнаты оклеила бирюзовым, а вторую половину – цветом, который она называет персиковым.
– Да я сам не
