сделал предложение наедине с вами, с глазу на глаз, не устраивая этого пышного спектакля и сборища родственников, вы бы это предложение приняли?
Я пожала плечами:
– Не знаю.
– Это почему же?
– Потому что я его по-настоящему не знаю, – сказала я. – Хотя раньше мне казалось, что знаю. Я считала его таким прямодушным. Таким открытым. В его жизни, думала я, никаких тайн вообще не существует. А теперь я неожиданно узнала, что он здесь учился, но все время почему-то скрывал это от меня. Зачем? Зачем ему было притворяться, что он эту школу совсем не знает, как не знает и тех людей, с которыми я теперь работаю?
– А скажите-ка мне снова, как его зовут?
– Доминик. Его зовут Доминик Бакфаст.
И тут лицо Керри мгновенно переменилось. Она нахмурилась и пристально на меня посмотрела. Причем смотрела она так долго, что я уже начала сомневаться, помнит ли она такого ученика. Он ведь, в конце концов, и года здесь не проучился. Вполне возможно, они с Керри и вовсе никогда не встречались. Но если он действительно был настолько способным и ярким учеником, как он сам о себе отзывался, заставив и меня в это поверить, то Керри должна была бы его помнить.
Наконец она кивнула и сказала:
– Да, я его помню. Он здесь всего год проучился. И ушел в конце летнего триместра – почти сразу же после исчезновения Конрада Прайса.
– Значит, он весь год здесь проучился? Не в середине триместра ушел?
Она как-то странно на меня посмотрела.
– Ну да, весь год, до конца летнего триместра. Хороший был мальчик. Восприимчивый. Мне казалось, на него как-то слишком сильно подействовала та история с Конрадом Прайсом.
– Конрад и Доминик были друзьями? – Я с трудом это выговорила: мне казалось, что во рту у меня полно иголок.
– Да, они были неразлучны. И вечно что-нибудь затевали. Доминик всегда носил такую зеленую парку и из-за этого вечно попадал в неприятные истории. – Она улыбнулась. – У Конрада, помнится, было для него какое-то особое прозвище. Господи, как же он его называл… – Керри на мгновение закрыла глаза, пытаясь вспомнить. – Конрад, собственно, каждому прозвище давал. Как же все-таки он Доминика-то называл?
– Модник, – тихо сказала я. – Мод.
Керри тут же открыла глаза.
– Точно! А он знает, что вы сестра Конрада?
Я кивнула и спросила:
– А вы-то давно это поняли?
Она пожала плечами.
– Я всегда подозревала, с самого начала. И потом… – Она небрежно уронила окурок в чашку с недопитым чаем. – Дорогая моя, неужели никто ни разу не сказал вам, что вы удивительно похожи на своего брата? Вы же просто его копия!
Глава девятая
10 июля 1989 года
Мы с Керри перебрались в театр, и я рассказала ей обо всем. О Доминике, о Конраде, о моих родителях. О Скунсе. О том светловолосом мальчике со значком префекта. Я рассказала ей даже о мистере Смолфейсе и о том голосе, который слышала в туннеле под Перечницей. Она слушала молча, время от времени выражая свои чувства ободряющим кивком или нахмуренными бровями. Лишь когда я рассказала о мистере Смолфейсе, она не выдержала, обняла меня за плечи и воскликнула:
– Бедный вы мой ангелочек! У вас же была не жизнь, а сущий ад!
Я вынужденно улыбнулась:
– Да, наверное.
– Но почему, после всего того, что с вами случилось, вы не уехали как можно дальше отсюда? В Лондон хотя бы или еще в какой-нибудь большой шумный город? Зачем было оставаться в Молбри? И зачем вы стали преподавать именно здесь, в «Короле Генрихе», ведь полно и других мест?
Это был разумный вопрос, но на него не так-то просто было ответить. Попробуй вытащить конец бечевки из спутанного клубка, внутри которого целая горсть острых бритвенных лезвий. Я могла бы, конечно, сказать, что осталась здесь, потому что во мне нуждались мои родители, или потому что здесь мои корни. Но я никогда не чувствовала, что у меня вообще есть какие-то корни. А родителям своим я была абсолютно не нужна. Собственно, не было ни одного человека, по которому я действительно скучала бы, если бы просто взяла и уехала отсюда. Я как эпифит, растение с воздушными корнями – тилландсия или, скажем, орхидея, – способна питаться за счет энергии того, что в данный момент меня окружает. Эпифиты высасывают жизненные соки из деревьев, из лиан, из воздуха. Но если попытаться заставить меня цвести, я цвести не буду. А если меня просто взять и посадить в землю, я умру.
А потому я, пожав плечами, сказала:
– Я и сама не знаю, зачем это сделала. Возможно, надеялась, что сумею дать Конраду покой.
Керри насмешливо на меня глянула:
– Выяснив, как именно он умер? Ну, вы прямо настоящая Нэнси Дрю![60]
Я вздрогнула.
– Когда вы об этом говорите, и впрямь кажется, что я вела себя как полная дура.
Керри взяла меня за руку.
– Никакая вы не дура, вам просто нужно перестать жить в тени. В тени смерти вашего брата, в тени горя ваших родителей. А еще, наверное, стоит спросить себя: чем вас с самого начала так привлек Доминик? Может быть, это произошло потому, что вы некоторым образом уже догадались, кто он такой?
Меня ее предположение и ошеломило, и отрезвило.
– Нет, вряд ли, – сказала я, – нет, я так не думаю. Понимаете, мне тогда было всего пять лет. И я помню только, что тогда, на той заброшенной железнодорожной ветке, он был единственным, кто пытался меня защитить. Но я даже лица его толком не помню. Запомнила только, что он всегда носил ту зеленую парку. А больше ничего.
Керри встала.
– Пойдемте со мной. Может быть, хоть это поможет вам что-то вспомнить.
Я следом за ней вышла из театра. В коридоре не было ни души – день был чудесный, солнечный, и все дети резвились на улице, – кроме Криса, нашего школьного мастера на все руки, который возился с чем-то внутри потолочной панели. Он узнал меня и поднял в знак приветствия руку. Я улыбнулась ему.
– Ну что, вы так и не поймали того мальчишку? – спросил он.
Я покачала головой.
– Маленькие ублюдки! – пробормотал он.
В том коридоре, куда выходили двери театра, стены были увешаны рядами школьных фотографий. Как и в «Сент-Освальдз», в «Короле Генрихе» каждые три года делали большой общешкольный снимок, и эту работу выполняла всегда одна и та же местная фирма «Джейкоб Бэрроумен и сыновья». В этой фирме был сделан и знаменитый портрет моего брата – всего лишь за неделю до его исчезновения, – который потом появился во всех местных газетах. Этот снимок я хорошо помнила: мои родители впоследствии максимально увеличили портрет Конрада и повесили его над каминной полкой, где он и провисел все эти восемнадцать лет. А вот общешкольную фотографию они в тот
