удержать Генриха не могла, хотя бы был окружён сенаторами, хотя бы решались очень важные дела, бросал всё, закрывался, читал и отписывал.
Франция его интересовала в сто раз больше, чем Польша, равнодушие и антипатию к которой не скрывал.
С принцессой, к которой всегда ещё показывал некоторое уважение, обхождение было странное и неравное. Иногда сам о ней припоминал и, словно хотел успокоить, шёл к ней. Не пребывал там никогда долго, редко сидел, но улыбался, благодарил, обещал без меры, чего только желала – и на несколько дней кормил её надеждой.
Когда потом Анна высылала Соликовского или упрошенного Чарнковского, чтобы упомянул о том, что было обещано, ничего не могли выпросить, отправляли их ни с чем, откладывали.
Анна, попеременно вводимая в иллюзии и разочаровывающаяся, в итоге хотела уже отказаться от всяких надежд.
Но женщины, её окружающие, не допускали. Пани Ласка и все, сколько их было, настаивали на том, что Генрих был обязан и должен был жениться.
А оттого, что легко поверить тому, что желает сердце, бедная принцесса, когда уже, разочарованная, приготовилась к отступлению, снова возвращалась к напрасным и неопределённым надеждам.
Так один день тут не был похож на другой. Приходили одни с преувеличенными видами счастливого будущего, а сразу после них другие, чёрные, грустные и облитые слезами.
Ласка, пани и панны упорно шили французские лилии на платьях, которые делала принцесса, крайчина постоянно говорила о свадьбе.
Чарнковский торжествовал, хоть был осторожным, потому что ещё не видел достаточно ясно будущее.
Всё сильнее, однако, он убеждался, что правление француза может быть непродолжительным, а в таком случае его кандидат Эрнест на этот раз, как надеялся, должен был всех за собой потянуть.
Будучи один на один с принцессой, повторял он ей:
– Я от него никогда ничего хорошего не ожидал. Легкомысленный и испорченный, а о нас не заботится. Ежели не ошибаюсь, королева-мать, у которой он самый любимый, трон для него французский готовит. Карл IX детей не имеет и, по-видимому, иметь их не будет, а французы то выдают, что он постоянно болеет и долго не проживёт.
Принцесса слушала, что ей приносил пан референдарий, но остерегалась чего-либо выдавать Чарнковскому.
Никто в то время не мог предвидеть скорой смерти короля Франции.
Анна, как только могла, держалась за последнюю надежду какого-то счастья, которое не казалось ей невозможным.
Сама она не могла, ибо женская скромность ей не позволяла ни упомянуть о выполнении обещаний Генриха, ни побудить сенаторов, чтобы они ему припомнили, но крайчина, иные дамы и ксендз-епископ хелмский время от времени пробовали дружественных принцессе господ склонить вступиться за неё.
Некоторые из них обещали это сделать, пробовали, может, но это напоминание сенаторы принимали так холодно, так им пренебрегали, что невозможно было дела на стол вынести.
Даже самые ревностные откладывали его – были только более срочные для решения.
Чрезвычайно ловко поступал Генрих, избегая решения, присягая и одновременно показывая себя очень вежливым с принцессой.
Только упорные её требования о регулировании наследства её и сестёр после брата шло также медленно.
Анна, лишённая доходов, забытая, когда требовала у Штатов назначения средств для поддержания соответствующего состояния, чаще всего вызывала тем досаду и унижение.
Нужно было слезами обливать опеку сенаторов, которые посылали комиссара для рассмотрения расходов, а те даже кухню принцессы не пропускали, хлеб, мясо, приправы высчитывая и выбрасывая отходы.
Так, рядом с заботами о будущем, бедная пани должна была каждый кусочек хлеба насущного обливать слезами.
Вбегала Жалинская с нареканием, приходил охмистр Конецкий, жалуясь, что ему скупо назначили средства. Соликовский, высланный с епископом хелмским, шёл с жалобами, и дня спокойного не было.
Постепенно наступала весна, а положение не прояснялось, не улучшалось. Король или не показывался, или, вежливо проскользнув, закрывался и забывал, что обещал.
Жизнь его, поначалу умеющая прикрывать себя видами некоторой порядочности, под одной крышей с принцессой, вскоре для большей части её двора не имела тайн.
Знали о ночных гулянках, о танцах при закрытых дверях, о безумной игре в карты, которая избавляла короля от всего.
Невозможно было скрыть того, что французы присваивали себе коней, серебро, портьеры, королевские шубы и тут же высылали их во Францию.
Эта щедрость Генриха переходила всякую меру, особенно же оскорбляла тех, что ей не пользовались.
Талвощ принадлежал к тем, которые наиболее резко показывали себя против короля и французов. Не мог он им простить своей Доси, которая из очень честной девушки стала каким-то безумным существом… Выследить её было невозможно, а для литвина стало явным, что или король, или кто-то из его подопечных занял её сердце и вскружил голову.
Даже любовь к принцессе много от этого страдала, а приязнь к Талвощу переменилась в ненависть.
Сколько бы раз они не встречались, был неизбежный спор; один вид литвина, как упрёк совести, покрывал румянцем её лицо и побуждал к гневу.
Талвощ терпеливо выносил, но из сострадания не спускал с неё глаз.
– Это плохо кончится, – говорил он в духе, – тогда напрасно будет искать друга и защитника. Очередь придёт ко мне, когда все отступят. Французы первые предадут.
Когда из Франции привезли ту красивую Нанету, которая скрывалась у Седерина, а вечерами, одетая по-мужски, вкрадывалась в замок, Дося в течении какого-то времени казалась возмущённой и обескураженной. Ходила с заплаканными глазами, но когда убеждалась, что ей та на дороге не стояла, всё снова возвратилось к прежнему порядку. Днём и вечерами Дося часто исчезала, а когда её допрашивали, что делала, гордо парировала, что имела достаточно дел принцессы в голове и по этим неустанно должна была бегать.
Талвощ улыбался и качал головой, а эти его улыбки удваивали гнев девушки.
Сейм тем временем совещался напрасно, а французы не скрывали того, что с нетерпением ждали его конца. Затем двор на какое-то время должен был удалиться в Неполомиц и только там свободно отдыхать.
Делали даже постепенно приготовления к этому путешествию и размещению короля в замке под видом охоты.
Седерин уже несколько раз был вызываем для этой цели. Сейм тем временем продолжался дальше, не без разных эпизодов, которые касались и инфантки, болезненно напоминая, что претерпела.
Та славная Бася Гижанка, пребывание которой в варшавском замке, под одной крышей с Анной, также столько выдавило слёз принцессы, хорошо наделённая приданым для доченьки, которую называли королевски ребёнком, сразу после смерти Августа вышла за Воронецкого, который был выбран депутатом на сейм.
Шляхта знала о том и также, как Костелецких из семьи брата исключили за брак с Телничанкой, Воронецкого из депутатской комнаты
