А лужичанам на помощь не приходил никто. Змрзлик это не прозевал.
– Гыр на них! – заревел он. – Бей их, бей! Не дайте убежать!
Его голос, хоть и громкий, терялся среди лязга и суматохи. Но лужичан били и так. Били, пока они не начали сообща отступать. Чтобы в конце концов перепугано бежать. Часть гуситов пустилась в погоню, остальные добивали тех, что остались, сбившись в тесные группки и яростно защищаясь.
Особенно ожесточенное и наиболее успешное сопротивление оказывала одна группа под командованием рыцаря в полных доспехах на защищенном панцирем коне.
– Кацеры, курвы! – рычал из-под поднятого забрала салады рыцарь, рубя вокруг себя большим мечом. – Ану сюда! Ну же! На поединок, один на один! Кто на меня? Ну, подходи кто-нибудь!
Шарлей подъехал к Рейневану, сунул ему в руку пражское «предательское» ружье с тлеющим фитилем.
– Подойди, – выдохнул он, – раз просит.
Рейневан вытер с лица пот и кровь. Подъехал рысью, поднял самопал и пальнул рыцарю прямо в лицо.
Этого было достаточно.
– Пощады! – друг за другом бросали оружие лужичане. – Пощады! Сдаемся!
– Важных не бить! – крикнул раненный и качающийся в седле Пршедбор из Погоржелик. – Связать их. Выкуп…
Он захлебнулся и больше ничего не мог из себя выдавить.
Ян Змрзлик рысью выехал на холм, соскочил с коня, забрызганного кровью. Стёр кровь с лица. Посмотрел на поле, на котором его триста конных разгромили и обратили в бегство четыре сотни отборной лужицкой кавалерии. Он стал на колени.
– Non nobis, – он сложил руки, поднял глаза к небу. – Non nobis, sed nomini Tuo, Domine, da gloriam…[255]
Другие, видя это, тоже начали опускаться на колени.
Рейневан спешился, зашатался, схватился за стремена. Потом нагнулся и выблевал.
– Героем быть неплохо, – заметил Самсон, тяжело дыша. – Если б только не этот страх. Как ты себя чувствуешь, Рейнмар?
Рейневан рыгнул. Самсон не стал переспрашивать.
Подъехал Шарлей, тоже спешился. Подождал, пока Рейневану станет лучше.
– Veritas Dei vincit,[256] – сказал он. – Сам не знаю как, но vincit. Сам не знаю, как случилось, что нас здесь не ждало десять саксонских хоругвей. Никак Божье вмешательство. Или кто-то перепутал броды.
– Ни то, ни другое, – сказал, насупившись, Рейневан. – Рикса догнала и прикончила Божичко.
Губя тем самым Ютту, обрекая ее на смерть…
Рядом Самсон крутил головой. Наконец он показал на переправу. На приближающийся кортеж.
Сопровождаемый Кромешином, Кержским и другими гейтманами подъезжал Прокоп Голый, облаченный в соболиный колпак и плащ с волчьим воротником, наброшенный на «толстый кабат», как называли в Чехии стеганую и усеянную пуговицами бригантину. Он улыбался и сиял, оглядывая побоище. Он соскочил с коня, крепко обнял Яна Змрзлика.
– Non nobis, – скромно склонил голову хозяин Орлика. – Не нам, но имени Божьему эта слава… Люди мужественно дрались… Жертвенно. Вот, хотя бы эти трое. Многие полегли…
– Жертва забыта не будет, – пообещал Прокоп.
Он одобрительно улыбнулся, увидев забрызганного кровью и еще не отдышавшегося Самсона. Увидел Рейневана. Посерьезнел. Подошел.
– Извини, – сухо сказал он. – Я был вынужден. Я не верил в твою измену, но на меня давили. Подозрения надо было рассеять. И они рассеяны. Здесь, под Кессерном мы переправимся без потерь. А курфюст Саксонии, ландграф Тюрингии и брандербуржцы со всеми своими силами стоят возле брода под Дорнау, в десяти милях отсюда, ждут нас. А о переправе под Дорнау я говорил только ему.
Он показал в сторону. Рейневан увидел человека, которого вели на веревках между двумя конями. Он узнал его, хотя узнать было трудно. На нем уже не было лица, а только маска из запекшейся крови. Это был личный парикмахер Прокопа. Тот, что с итальянским мылом.
– Брадобрей, – Прокоп презрительно посмотрел на него, – он тоже был не самый лучший. Брат Кромешиин, а ну-ка организуй, чтобы он во всём признался. О сообщниках, связях и так далее.
– Уже во всём признался.
– Я так не думаю. У него, как я вижу, все еще есть ноги. И он может стоять на них. Приложите больше стараний.
– Слушаюсь.
Прокоп вскочил в седло, развернул коня и посмотрел в сторону реки, где продолжалась переправа Табора. Пятьсот конных под командованием Микулаша из Ламберка уже переправились и тронулись на оборону плацдарма. Теперь переправлялась артиллерия. Из вод Мульды один за другим выныривали возы, на которых везли разобранные пращи, то есть требуше и блиды, а также пушки разнообразных форм и калибра. Современные, заряжающиеся с тыльной стороны фоглеры на деревянных домкратах. Легкие шестифунтовые бомбардели, стройные кулеврины и шланги. Средние бомбарды, стреляющие снарядами размером в человеческую голову. Под конец из реки выволокли три тяжелых орудия калибром пятьдесят фунтов. Их проповедники окрестили «Свобода», «Равенство» и «Братство», но артиллеристы между собой называли их «Каспер», «Мельхиор» и «Балтазар».
– Я вижу, что кредитом от Фуггеров хорошо распорядились, – пробормотал Шарлей, глазами специалиста глядя на пушки. – Теперь я знаю, зачем я уничтожал те шахты под Мариенбергом и Фрейталем…
– Тише об этом. Прокоп смотрит.
– Рейневан, – director operationum Thaboritarum снова заинтересовался ими. – Ты, как я вижу, не только лечишь успешно, бьешься тоже мужественно. Ты заслужил и достоин отличия. Говори, чем я могу тебя наградить? Или хотя бы удовлетворить.
– Как обычно, – беспечно вмешался Шарлей, – Как под Коленом два года тому. Дай нам отпуск, гейтман. Для дел приватных, естественно. Нам надо уладить одно личное дело, жизненно важное. Уладим и вернемся, чтоб исполнять долг перед Богом и отечеством.
– Непатриотично, – насупился Прокоп, – звучат слова твои, брат Шарлей.
– Притворный патриотизм, – парировал демерит, – это прикрытие подлецов и негодяев.
Прокоп Голый отвернулся. Он смотрел на реку, где конный Отик из Лозы поторапливал переправляющихся таборитских ездовых. Потом направил коня в сторону тракта.
– Bene,[257] – коротко бросил он перед отъездом. – Вы в отпуске.
Табор прямо с переправы шел на позицию, выстраивался в порядки, прикрываемые с флангов воинами со щитами. От брода с песней выступала пехота, цепники и стрельцы.
Jezu Kriste, štědrý kněžes Otcem, Duchem jeden Bože,tvoje štědrost naše zbožKyrieleison!
– Наступит день, – сказала, незаметно приблизившись, за спиной Рейневана Рикса Картафила де Фонсека. – Наступит день, когда у меня спросят об этом. Чем тебя наградить, спросят, за усилия и самопожертвование. Служишь, скажут, верно, ничего не прося, ни почестей, ни наград. Проси, скажут, и то, чего пожелаешь, будет дано тебе. У меня уже есть приготовленный ответ, знаешь? Хочу, скажу я им, до конца своей жизни носить только женское платье. Хочу смотреть на огонь только в кухонной печи и бояться только того, что хала подгорит. Хочу мужа, порядочного еврея, богатым вдовцам – предпочтение. Вот так я отвечу, когда спросят.
– Ты убила Божичку?
– Не смогла. Мне не удалось его догнать.
– Каким же тогда чудом…
– Удалась гуситам переправа, потому что армия Фридриха стоит не здесь, а под Дорнау? Это ты мне скажи.
Ty jsi prolil svou krev pro nász věčné smrti vykoupil nás,odpustiž nám naše viny.Kyrieleison!
– Рейневан.
– Слушаю.
– Я была на тебя очень зла.
– Знаю.
– Если бы Божичко… Если бы саксонцы узнали истинное место переправы, если бы разбили Прокопа у реки, если б началась резня… Первым моим порывом было убить тебя. А если не убить, то жестоко наказать. Я решила утаить…
– Что утаить? Рикса!
– Я не настигла Божичку. После этого удара у меня кружилась голова, меня рвало… А этот мерзавец знает транслокационные чары, может перенестись в пространстве. Он ускользнул от меня без труда. Единственное, что мне удалось перехватить, так это его послание тебе. Твою, как я думала, предательскую плату, Иудины сребреники… Я решила тебя наказать. Тем, что утаю…
– Говори!
– Твоя Ютта в Кроншвице. В монастыре доминиканок.
Солнце зашло. И зажгло горизонт золотисто-огненным багрянцем.
С наступлением сумерек форсирование Мульды пришлось прервать. Этой ночи боялись. На левом берегу была только половина армии. Десять тысяч человек и полтысячи возов. Когда опустилась ночь, небо на северо-западе засветилось красным заревом. Фридрих II Веттин, курфюрст Саксонии, поджег предместья Лейпцига. Чтобы гуситы не воспользовались ими при осаде города.
Это была единственная активность, которую удосужился проявить курфюрст. Перед тем, как поспешно отступить с армией на север.
На следующий день, восьмого января, переправилась остальная часть Прокоповой армии. Полевые войска Сироток, пять тысяч вооруженных под командованием Йиры из Ржечицы и городские контингенты Сироток, возглавляемые Яном Краловцем. Пражане Зигмунда Манды из Котенчиц. И, наконец, арьергард, конные дружины чешской шляхты, которая поддерживала гуситов. Всего полторы тысячи коней кавалерии и более восьми тысяч пехоты с возами.
