На что Рейневан тогда согласился, она не узнала. Князь Ян приказал кнехтам вывести ее. Она вырывалась, не помогло. Ее выволокли на крыльцо, потом в коридор. Платье и рубашка на ней были разорваны аж до пояса, грудь на виду. Кнехты, понятное дело, не могли пропустить такой случай. Как только они оказались в уединенном месте, ее приперли к стене. Один зажал ей рот вонючей ладонью, остальные начали ржать и лапать ее. Ее передергивало от отвращения, она спазматически содрогалась, им это нравилось, они удвоили усилия. Их гогот и гнусные комментарии привлекли кого-то из старших, на кнехтов посыпались побои, Ютта слышала звуки пощечин и глухие удары кулака. Ее отпустили, она сползла на пол и потеряла сознание.
Пришла в себя она в темном, пустом, воняющем прокисшим вином погребе. Она вжалась в угол, поджала колени под подбородок и сильно обхватила их руками. В этой позе она замерла. Надолго. Очень надолго.
Когда ее выводили из погреба, она чувствовала боль во всём теле, была окоченевшей и оцепеневшей как труп в rigor mortis.[268] Она абсолютно не знала, что с ней происходит, даже тревога не могла пробиться сквозь туман, который обвил ее чувства, окутал ее толстым слоем чего-то мягкого и непроницаемого.
Был внезапно ночной свежий воздух, холодный, прямо морозный. Сначала показалось, что он приведет ее в чувства, но это были обманчивые впечатления.
Щелкнул кнут. Заржали кони. Мир начал трястись.
Когда он пришла в сознание, был день. Морозный солнечный день. Подворье корчмы или усадьбы, храпящие кони, которых меняют в упряжке, из их ноздрей бьет пар. Каркают вороны. Поет петух.
– Панна де Апольда.
Мужчина, невысокий, быстроглазый. Незнакомый. Совсем чужой.
– Будьте добры, переоденьтесь, – странный акцент. – Прошу прощения, но не пристало вам показываться в такой порванной одежде. Это оскорбление, к тому же слишком притягивает взоры. Наденьте, пожалуйста, вот эти вещи.
Поет петух. Лает пес. Храпит запрягаемый конь.
– Панна, вы меня слышите? Вы меня понимаете?
Стреляет кнут, ржут кони. Телега подскакивает и трясется на мерзлых грудах. Холод отрезвляет. Мысли становятся яснее.
– Панна де Апольда. Мы здесь становимся на привал. Пожалуйста, не делайте…
Она расплакалась. Разревелась. Распустила сопли, как ребенок, как дитя дрожащей рукой размазала слезы по лицу. Сквозь слезы видела, как он поморщился. Бросил вожжи слуге, сам взял ее под руку, провел в сторону дома. что-то говорил. Она не слышала. Была занята планированием.
Она нанесла ему короткий удар локтем в ухо, освободилась от захвата и со всей силы ударила его в пах, когда он согнулся, дала пинка в голову. Слуге она заехала кулаком в глаз, он сел, держась за лицо. В четыре прыжка перебежала двор, мощным толчком повалила второго слугу, вырвала у него вожжи, вскочила в седло, ударами рук и ног пустила коня в галоп. Подковы застучали по мерзлой земле. Она наклонила голову к гриве и стрелой помчалась к воротам. «Я сбежала, – подумала она. – Я свободна…»
Он настиг ее сразу за воротами, резким рывком выбил из седла. Она дернулась, напрасно, хватка у него было словно железная. «Каким чудом, – подумала она, – каким чудом он здесь оказался?»
– Чудо называется транслокация, – прошипел он, больно сжимая ее плечо. – Способность переноситься в пространстве. Я чародей. Для тебя, кажется, тут ничего нового, твой любовничек тоже ведь такой.
– Пусти… Больно…
– Я знаю. Мне тоже больно, там, куда ты ударила. Тебе удалось это, благодаря внезапности. Усыпила мою бдительность, притворяясь плаксой. Это не повторится. Тебе не удастся это повторить. Поверь и больше не пробуй.
Он поднял ее, впихнул в руки слуг. Без излишней грубости.
– Я вытащил тебя из лап князя Яна, – сказал он, отворачиваясь, словно желая продемонстрировать великодушное равнодушие. – Похитил из Зембиц. Везу в место, где какое-то время ты будешь укрыта от мира. Не спрашивай меня, по какому праву.
– По какому праву?
– Укрыться на какое-то время – в твоих интересах. Много шума вокруг монастыря в Белой Церкви, слишком много. Культ Великой Матери, Сестринство Свободного духа, вальденские ритуалы, арадийская магия… Поверь мне, что будет лучше, если ты на какое-то время исчезнешь.
– Кому лучше?
Он не ответил. Махнул рукой, отвернулся и ушел.
Вероника не отступила. Очередную попытку поговорить она предприняла спустя три дня, в воскресенье. Когда после мессы Ютта сидела на доске в necessarium, Вероника вошла и беззастенчиво уселась на соседнюю дыру.
– Не сердись, – опередила она реакцию Ютты. – Тебе не нравится, что я ищу с тобой контакта? А с кем я должна его искать? С теми идиотками конверсами?
– Мне неловко, – Ютта старалась не смотреть не нее, а только на царапину на стене. – Мне, правда, очень неловко.
– Pardieu,[269] Ютта, мы с тобой из одного теста. Сидим здесь, голову даю на отсечение, по одной и той же причине. Тебе плохо самой, я же вижу, поэтому ты так реагируешь. Со мной через месяц будет то же самое. Давай поможем друг другу. Ты мне, я тебе.
– О!..
– Ты мне, я тебе, – понизила голос Вероника. – Потому что я… Ютта, это мой третий монастырь. С меня хватит. Я тут сойду с ума. Я хочу смыться. И у меня есть предложение: бежим вместе. Вдвоем.
Ютта по-прежнему смотрела на царапину на стене. Но непроизвольно кивнула головой.
Старания Вероники увенчались, надо признать, полным успехом. Ютта перестала сторониться, через четыре дня девушки вместе сели за вышивание салфеток, через неделю они уже были в дружеских отношениях, через две недели начали откровенничать. Вероника носила фамилию фон Эльсниц, у ее родителей было имение возле Галле. Монастырь доминиканок в Кроншвице, как оказалось, был для нее уже третьим, перед тем ее держали у каноничек в Гернроде и у кларисок в Вейссенфельсе. Изолировали ее, как она утверждала, по воле родителей, в наказание за греховную любовь. А когда Ютта решилась в конце концов рассказать свою историю, Вероника даже рот открыла от удивления.
– Святая Вероника, покровительница! – схватилась она за щеки. – Так это же как в романе! Заговоры и шпионаж! Нападения и похищения! Ересь и магия! Принцы, разбойники и чародеи! Твой любимый вправду гусит и маг? Ах-ах… Ну, тогда я выгляжу бледно. Бледно и тускло, как вчерашняя рыба на обед! Меня, подумать только, засадил сюда придурок, которому захотелось жениться!
– То есть?
– Сын соседей, бедных родственников. Далекий кузен. Мы встречались и… Я была очень разгорячена, ну и… Сама понимаешь. Полгода нам времечко шло приятно, то в стогу, то в конюшне на чердаке, а то, если удавалось, в супружеском ложе родителей. Что касается меня, то, откровенно говоря, само занятие нравилось мне намного больше, чем кузен, я подумывала о замене объекта… Но дурачок кузен не понял, в чем дело, ему показалось, что это большая любовь. И побежал к родителям просить моей руки. Всё раскрылось. О супружестве и речи не было, отец с матерью даже мысли такой не допускали, но прониклись настолько, что засадили меня искупить вину к каноничкам. А кузена его родители послали в Мальборк, в орден Девы Марии, наверное, литвины уже этого размазню схватили и барабан из его шкуры сделали. Так что мне не приходится рассчитывать, что он приедет спасать меня на белом коне. А твой?
– Что – мой?
– Твой возлюбленный, славный медик, чародей и еретик. Приедет на белом коне, чтоб освободить тебя?
– Не знаю.
– Понимаю, – покивала головой Вероника. – Конечно, понимаю. Ты говорила. Гусит, человек идеи. Верный идеалам. Прежде всего идеалам. Значит, белого коня ждать не приходится. Надо будет брать дело в свои руки, потому что я тут до конца жизни вышивать салфетки не собираюсь, уже сейчас при виде салфетки мне тошнит. Ютта? А ты думала…
– Что?
– Думала раньше о бегстве?
– Думала.
* * *
Первую попытку побега она предприняла уже под конец января. Определила ее вещь весьма прозаическая: холод. Она не переносила холод. Холод делал ее несчастной. В монастыре магдаленок в Новогродце единственным обогреваемым помещением был калефакторий.[270] Тепло было также на кухне. Ютта с радостью встречала дни, когда ей выпадало дежурство на кухне или работа в калефактории, где делались пергамент и чернила. Но это были короткие минуты счастья, надо было возвращаться к молитвам. И к прядению овечьей шерсти, которое в Новогродце было поставлено на промышленную основу, монастырь работал, как мануфактура, в полную силу, в три смены. Прясть было холодно, пол и стены действовали, как холодильник. Ютта не могла больше терпеть. При первом удобном случае она зарылась в куче кухонных отходов, предназначенных для вывоза.
Аббатиса закрыла книгу, которую читала. Это была «Liber de cultura hortorum»[271] Валафрида Страбона.
– Ну и как ты теперь себя чувствуешь? – спросила она без гнева, а скорее с укором. – Как ты себя чувствуешь, после того, как тебя выловили из кучи компоста? Оно вправду того стоило?
