Над всем этим кукольным царством высился манекен ростом с семилетнего мальчика. Он был одет в древнюю реконструкцию костюма эпохи Войны за независимость, но за прошедшие десятилетия ткань поблекла, швы разошлись, и комнату заполнил запах гниющего дерева. Розовое покрытие на руках, шее и лице во многих местах облупилось, из-под него выглядывала темная фарфоровая основа. Глянцевитый парик когда-то был изготовлен из настоящих волос, но теперь изрезанный трещинами череп покрывали лишь редкие шершавые заплатки. Стеклянные глаза выглядели как настоящие, и я поняла, что точно такие же используют для человеческих протезов. Лишь они сохраняли блеск и лучезарность на этом разваливающемся манекене – любопытные мальчишеские глаза на стоячем трупе.
Почему-то я решила, что шепот исходит от манекена, но, когда я приблизилась к нему, смутное бормотание сделалось тише, а не громче. Это говорили стены. Под безучастными взорами Энн и Винсента я прислонилась к оштукатуренной стене и замерла. Шепот слышался довольно отчетливо, но слов разобрать было нельзя. Похоже, звучало сразу несколько голосов, и у меня создалось впечатление, что они обращаются непосредственно ко мне.
– Вы что-нибудь слышите? – поинтересовалась я у Энн.
Она нахмурилась, пытаясь угадать ответ, который доставит мне больше удовольствия.
– Только шум уличного движения,– ответила она наконец.– Где-то на улице кричат мальчишки.
Я покачала головой и снова приникла ухом к стене. Шепот продолжал звучать, и в нем не было ни настойчивости, ни угрозы. Мне показалось, что в тихих переливах звуков я различила отдельные слоги своего имени.
В привидения я не верю. Не верю и в сверхъестественные явления. Но, став старше, я начала понимать, что точно так же, как радиоволны продолжают поступать в пространство после выключения передатчика, некоторые индивидуумы не теряют свою силу даже после смерти. Однажды Нина рассказывала мне об археологе, обнаружившем во время раскопок голос гончара, который был мертв уже несколько тысяч лет. Не знаю, насколько это соответствовало действительности, но зато вполне согласовывалось с той мыслью, к которой я пришла самостоятельно. Люди – особенно те немногие, обладающие Способностью подобно нам,– могут воздействовать не только на одушевленные существа, но и на предметы.
Я снова подумала о Нине и поспешно отстранилась от стены. Шепотки смолкли.
– Нет, это не имеет никакого отношения к Нине,– произнесла я вслух.– Это дружелюбные голоса.
Мои спутники молчали. Энн не знала, что сказать, а Винсент, даже если и знал, то не мог. Я улыбнулась им, и Энн одарила меня ответной улыбкой.
– Пошли,– промолвила я.– Устроим второй завтрак и вернемся сюда позже. Мне очень понравилась Ропщущая Обитель, Энн. Вы правильно сделали, что привели меня сюда.
Женщина расцвела от счастья.
К полудню понедельника Энн и Винсент доставили в Ропщущую Обитель складную кровать и новые матрасы, купили свечей, подсвечников и три масляных обогревателя, заполнили кухонные полки банками с консервированной пищей. Затем они установили небольшую плиту, работавшую на бутане, посреди массивного кухонного стола, а также вымыли и пропылесосили все комнаты. Я распорядилась поставить свою кровать в детской. Энн принесла чистые простыни, одеяла и свое любимое стеганое покрывало. Винсент расставил вдоль кухонной стены ряд новых совков и ведер. Относительно отсутствующей канализации я пока ничего не могла придумать, к тому же большую часть времени я собиралась по-прежнему проводить у Энн. Мне просто захотелось обустроить Ропщущую Обитель и сделать ее более удобной для своих неизбежных будущих визитов.
В понедельник днем Энн сняла все свои деньги с текущих и сберегательных счетов – почти семьдесят три тысячи долларов – и начала переводить акции, бонды и страховки в наличные. В некоторых случаях ей приходилось платить пени, но никто из нас не возражал. Деньги я складывала в свой багаж.
К четырем часам дня, когда за окном едва брезжил зимний свет, все помещения Ропщущей Обители ярко сияли от десятков свечей; гостиную, кухню и детскую обогревали приятно мерцающие масляные радиаторы, а Винсент уже часа три как копался в подземном ходе, вынося землю в дальний угол двора. Это была грязная, тяжелая и, возможно, опасная работа, но Винсенту было полезно выполнять такие задания. Физический труд помогал ему избавляться от затаенной ярости. Я знала, что мальчишка очень силен – гораздо сильнее, чем можно было предположить, глядя на его сухопарое сутулое тело, но теперь мне удалось установить истинные размеры его жилистой мощи и чуть ли не демонической энергии.
Я не осталась ночевать в Ропщущей Обители, по крайней мере, в ту первую ночь, но, пока задувались свечи и выключались обогреватели, поднялась в детскую и остановилась там при свете одной-единственной свечи, пламя которой отражалось в пуговичных глазах тряпичных кукол и стеклянных очах мальчика-манекена.
Шепот сделался громче. Если я и не могла различить слов, то, по крайней мере, в их интонации ощущала благодарность. Они желали мне добра и просили вернуться.
Накануне Рождества, во вторник, Винсент вытащил из подземного хода около полутонны земли. Расчистив следующие двенадцать футов, мы выяснили, что дальше тоннель сохранился почти полностью, если не считать осыпавшихся за последние два столетия камней и земли. В среду утром Винсент разобрал большую часть выхода, открывавшегося на поверхности недалеко от аллеи, которая шла с тыльной стороны одноквартирных домов на расстоянии одного квартала от нас. Он заложил выход досками и вернулся в Ропщущую Обитель. На него стоило посмотреть! Парень весь был покрыт грязью, старая рабочая одежда порвалась и испачкалась землей, длинные волосы свисали жирными прядями, глаза безумно горели. У меня с собой оказался лишь один большой термос с водой, поэтому я заставила Винсента раздеться и устроиться на кухне возле обогревателя, а сама отправилась в дом к Энн, чтобы выстирать и высушить его одежду.
Энн весь день обслуживала праздничную рождественскую трапезу. На улице было темно и почти пусто. Мимо прогромыхал одинокий трамвай с уютно освещенным салоном. Начал падать снег.
Я вдруг обнаружила, что совсем одна и полностью беззащитна. В обычной ситуации я бы и квартала не прошла без сопровождения хорошо обработанного спутника, но целый трудовой день в Ропщущей Обители и странные предупреждения шепотков в детской, поглотившие все мои мысли, заставили меня потерять бдительность. К тому же я размышляла о Рождестве.
Я всегда относилась к Рождеству с особым чувством. Вспоминала большую елку и праздничные обеды, которые устраивались, когда я была маленькой. Отец разделывал индейку, а в мои обязанности входило дарить прислуге, в основном состоявшей из пожилых негров и негритянок, маленькие подарки. Помню, уже за несколько недель я начинала сочинять для них краткие слова благодарности. По большей части я высказывала похвалу, а в некоторых случаях осторожно журила за недостаток усердия. Самые лучшие подарки и самые теплые слова неизменно приберегались для толстой стареющей тетушки Гарриет, которая вынянчила и вырастила меня. Гарриет родилась рабыней.
Интересно, что много лет спустя, в Вене, Нина, Вилли и я вспоминали похожие детали своего детства, и в частности доброту к прислуге. Да, в Вене Рождество для нас было изумительным праздником. Я вспоминаю зиму 1928 года с катанием на санках с крутого берега замерзшего Дуная и пышным банкетом в арендованной вилле к югу от города. Лишь в последние годы я перестала отмечать Рождество так, как мне того хотелось. Всего две недели назад, при нашей последней встрече мы как раз обсуждали с Ниной прискорбное обнищание рождественского духа. Люди перестали понимать, что же на самом деле означает этот праздник.
Парней было восемь, и все цветные. Не могу определить их возраст, но все выше меня, у троих над пухлой верхней губой уже пробивался черный пушок. Они показались мне каким-то единым существом, состоящим из локтей и коленей и издающим крики и хриплые непристойности. Вывалившись из-за угла на Джермантаун-стрит, они оказались прямо передо мной. Один из них держал большой приемник, изрыгающий какофонию звуков.
Вздрогнув, я остановилась и посмотрела на них, все еще погруженная в свои размышления о Рождестве и отсутствующих друзьях. Не обращая на них внимания, я ждала, когда они сойдут с тротуара и уступят мне дорогу. Возможно, было что-то такое в выражении моего лица или гордой осанке, отличающейся от обычного раболепствующего поведения белых в негритянских кварталах северных городов, что заставило одного из них обратить на меня внимание.
– Ты на что уставилась? – осведомился высокий подросток в красной кепке. Лицо его выражало смесь тупости и презрения, выработавшегося в его расе вследствие многовекового племенного невежества.
