Иошуа перестал угрожающе реветь и рыть ногой по полу.
— Это было как будто сон. — Его грубое лицо разгладилось и засветилось. — Как будто мне это вроде снится. Он взял своего корову себе на спину, и они исчезли между деревьями и облаками.
— Куда исчезли? Куда? — закричал Авраам.
— Никто не знает, — сказал силач. — Зейтуни тоже искал его немного, думал, может, твой брат, это, раскается. Но они ушли насовсем. Я никогда в жизни не видел такого человека. Мы всего два дня были вместе. Утром я ему завидовал, в обед боялся, а вечером уже любил.
На следующий день Зейтуни купил у арабов новорожденного теленка и потребовал, чтобы силач начал тренироваться в поднимании быков.
— Я сказал ему: сколько я там могу поднять? Корову в двести кило? В триста кило? Это мой предел. Как он, я все равно никогда не смогу. Я знаю, что такое сила. Я специалист по силе. Это не сила. Только совсем пропащий человек может сделать такое. Или, это, двое хороших друзей.
Стоя под окном, я услышал, как кто-то тяжело вздохнул и отодвинул стул. Авраам устало поднялся и вышел. Иошуа Бар посидел еще мгновение, а потом прыгнул к окну и прокричал ему вслед, буквально над моей головой:
— Я так думаю, что корова не хотел, чтобы твой брат делал это с резиновой женщиной.
Якоби и Дани толкнули его обратно на стул.
— А почему ты вернулся сюда, Иошуа? — подозрительно спросил Якоби.
— Я бросил Зейтуни. Не хотел больше работать у него. Давно уже. Потом я делал всякие другие работы. Был на строительстве, грузил мешки с цементом, и в порту тоже, привязывал, это, корабли и, только когда пришел сюда, вспомнил, что человек с коровой — он из этой самой деревни.
И тут я услышал, что старый Рылов поднялся, и понял, что сейчас он встанет за спиной допрашиваемого и начнет швырять пугающие вопросы в его оцепеневший затылок.
— Ты рассказал нам красивую басню про Эфраима и его быка, — сказал он. — Мы такие сказочки слышали уже не раз. А теперь слушай меня внимательно и отвечай. Вам попадались по дороге англичане?
— Нет.
— Я опять повторю, а ты веди себя, как следует. Тебе не доводилось видеть англичан, которые говорили с Эфраимом, что-нибудь получали от него или передавали ему?
— Какие у тебя, это, англичане в голове? — рассердился Иошуа. — Мы давно в нашем собственном государстве. Твои англичане давно ушли.
— Послушай, я уже имел дело с такими, как ты, и даже в два раза потяжелее, — сказал Рылов с искренней тоской. — Припомни хорошенько. Может, это был хромой английский офицер с палкой? Или два шотландца?
— Что это — шотландцы?
— Не вздумай мне выходить из деревни, — предупредил Рылов. — Я проверю твою историю у моих друзей в Галилее. А потом у меня к тебе будут еще вопросы. Мы тебе не просто люди. Мы — Комитет! — С годами его голос стал гулким, как будто звучал в пустоте, и теперь его слова, прозвенев в воздухе, продолжали отдаваться от стен и после того, как он вышел из комнаты.
Авраам вернулся с допроса Иошуа Бара раздавленным, словно весь мир разом обрушился на него. Не входя в дом, он направился прямо в коровник и там стал реветь, и кружить с растопыренными руками, и метаться вперед и назад, как зарезанная Шошанна, и борозды на его лбу врезались так глубоко, что побелели от напряжения. Иоси был в армии, Ури работал у своего дяди, и Ривка поймала меня, когда я возвращался, и потащила в коровник, чтобы я проследил за ее мужем, не то он разобьет себе голову о стену. Я подождал, пока он упал на пол, и понес его домой.
Я нес его без труда. Без всяких усилий. Я сильный человек. Большой, как бык. Внук послушный и опасный, широкий в плечах и жестоковыйный. Зачем мне вся эта сила, которую дедушка втиснул в мое тело? Так я нес больного Пинеса, так я нес моего мертвого дедушку, так я нес едва не утонувшую в море серфистку. Так я несу смертельно усталого Шифриса, свои мешки с деньгами, бочку рассказов, мою мать — высокую, красивую, сгоревшую дотла.
Циркин-Мандолина умер на своей кровати во дворе. Песя, которая умерла через год после него, даже не знала, что он умер. Она лежала одна, в маленькой комнате, в гериатрической больничке, принадлежавшей Рабочему движению, правая половина ее тела была парализована, и она непрерывно вела крикливые, язвительные и бессвязные разговоры с министром финансов, с Фаней Либерзон и с кем-то еще по имени Эттингер. Мешулам пришел сообщить ей о смерти отца, и она не поняла, о ком идет речь. Она лишь повторяла: «Цветок в пупке, цветок в пупке» — и все просила спасти от огня ее ночную рубашку.
Циркин умер шумно, возмущенно, не соглашаясь и сопротивляясь. Вся деревня слышала, как он борется с госпожой Смертью.
«Мне никто не говорил, что это будет еще и больно!» — кричал он с горьким удивлением.
Мешулам и доктор Мунк стояли у его кровати. С помощью Элиезера Либерзона, которого по этому случаю привезли из дома престарелых, они пытались убедить Циркина перейти в больницу. Он спорил, извивался, отказывался наотрез.
«Это дело нескольких минут», — прохрипел он.
«Ваши студенты воткнут в меня трубки», — простонал он.
Потом сознание его затуманилось.
«Позовите доктора Иоффе».
И после короткого молчания: «Иди, поешь с нами, Фейга. Я приготовил печеную тыкву, с яйцами и мукой. Иди, они оба ушли, пойдем со мной в воду, она совсем не холодная».
И вдруг закричал: «Товарищи Циркин, Миркин и Либерзон обязуются не делать никаких попыток!» Но только я понял его слова.
Потом он слегка успокоился, но его грудь по-прежнему поднималась и опускалась с трудом.
«Главное — это дышать, — сказал он себе. — Не переставать дышать ни на секунду».
Новый приступ болей подбросил его тело, и он снова начал кричать. На этот раз он проклинал тех, кто «считает ямы», — давнее, оставшееся на слуху название, смысла которого уже никто не понимал. «Все началось из-за этих слабаков, из-за этих счетчиков!» — ругался он.
— Кто это — счетчики ям? — спросил я Мешулама несколько недель спустя.
— Какая-то отцовская выдумка, — сказал Мешулам.
Письмо, которое Циркин-Мандолина написал бабушке Фейге, письмо, которое так и осталось неотправленным, я не отдал. Остальные бумаги, которые были в коробке, Мешулам зачитал на могиле своего отца. Он пришел в восторг, обнаружив там подлинник письма Ханкина, в котором шла речь о выселении арабских издольщиков с земель Эйн-Тивона, и отчет о покупках «Трудовой бригады имени Фейги», помеченный зимой 1919 года. «Два ротеля[170] муки, кунжутное масло, четыре рубашки из арабской ткани, соломенная шляпа для Миркина».
Он утверждал, что письмо Шифриса — это подделка. «Жалкий розыгрыш», — сказал он, но тем не менее сохранил его в своем архиве. «Если захочешь обменять его на устав „Трудовой бригады“, я готов поговорить», — предложил он.
Мы опустили гроб в яму, и Мешулам присыпал его землей. После двух-трех неуклюжих гребков мотыгой, его сменил последний член «Трудовой бригады», старый слепой Либерзон, который закончил дело несколькими точными движениями лопаты.
— Куда ты девал отцовскую мандолину? — спросил Мешулам, когда люди уже начали расходиться.
Я показал на могилу.
— Что?! — заорал он. — Ты положил ее в гроб?!
— Согласно просьбе покойника, — сказал Бускила.
— Так хотел твой отец, — объяснил я.
Мешулам бросил на нас убийственный взгляд, схватил лопату и стал раскапывать только что засыпанную могилу. Мы не вмешивались. Я остановил его лишь некоторое время спустя, когда он уже достаточно углубился и звуки стали слышнее.
— Прислушайся, Мешулам.
Он продолжал копать. Я вырвал у него лопату и отшвырнул ее в сторону.
— Прислушайся хорошенько, Мешулам!
У нас в деревне люди привыкли, что из-под земли то и дело доносятся какие-то звуки: скрипучее пробуждение улиток, щебет немецких детей, умирающих в лихорадке, задыхающийся хрип тонущих солдат Сисары. Сейчас Мешулам услышал трепетанье отцовских струн, его сухожилий, его ресниц.
Осиротевший Мешулам, старый и ленивый человек, никогда в жизни не посадивший дерева и не познавший женщину, разразился слезами, упал лицом на землю и крикнул: «Прости, папа, прости!»
44
Летом на кладбище вовсю стрекотали цикады, страстно прижавшиеся к веткам олив и кустам жасмина. Воткнув свои короткие хоботки в кору, они сосали свежие соки из жил растений и извещали об этом весь мир протяжным и монотонным воплем наслаждения. Это был тот же оглушительный стрекот, что из века в век сопровождал землю и населявших ее людей, начиная с первобытного племени в пинесовской пещере и кончая «Трудовой бригадой имени Фейги». Это он встречал армии захватчиков, толпы паломников и репатриантов, караваны странствующих купцов и бродячих циркачей.
Человек, не привыкший к оглушительному голосу цикад, может обезуметь уже через несколько минут, но у нас, у людей Долины, они были любимыми певуньями лета и поля.
