Болгарин целыми днями лежал в кровати, укрывшись одеялом по грудь, его глаза сверкали. От его мокрых простыней поднимался тонкий запах пролежней и отстойных ям с оружием. Он рассказывал Либерзону о чудесах знаменитого борца Поддубного, о широте души короля Бориса[169] и о вкусе черного хлеба своей молодости в Пловдиве. Он лежал в броне отутюженной, отглаженной белоснежной шелковой рубашки, и его сверкающий галстук напоминал истомленную жаждой черную бабочку, присевшую ему на горло. Ниже пояса, под одеялом, он был совершенно гол, но Либерзон не знал об этом, а если бы и знал, вряд ли вздумал бы обижаться.
43
Время шло, молоко струилось, кукурузные початки созревали, и копья их листьев ранили кожу. Амбары полнились, на деревьях завязывались плоды инжира, были еще войны и еще, и на склад комбикорма пришел новый работник — пожилой и могучий человек по имени Иошуа Бар.
— Я тебя откуда-то знаю, — сказал ему страж Рылов. — И я разберусь откуда.
Как только в деревне появлялся новый человек, старый страж вылезал из своей ямы с оружием, чтобы «прощупать новичка». Мне нравилось смотреть, как он с усилием выползает из своей зловонной норы, стоит несколько минут на солнце, пока к нему возвращается способность двигаться, потом запрыгивает верхом на свою лошадь, поразительно слаженным движением руки и бедра подает ее назад и галопом вылетает со двора. Такими же поразительно слаженными и заученными были движения всех наших стариков, когда они брали в руки знакомый, привычный им инструмент — старый культиватор, чтобы прополоть траву, или косу, чтобы на праздник Шавуот срезать первые колосья. И таким же было движение дедушкиной руки, когда он гладил свою Шуламит.
Иошуа Бар смущенно улыбнулся. Это был настоящий великан, недалекий и покладистый человек, весь в лысине и морщинах,
— Ну, я, это, покрутился там и сям, — сказал он уклончиво.
— Мы не любим людей, которые крутятся, — сказал Рылов. — Двигающиеся цели, в них тяжело попасть, даже если они с тебя ростом.
— Оставь его, — сказал начальник склада. — Он хороший работник. Чего ты к нему привязался?
— Ладно, — сказал старик. — Но если вы оба, ты и он, хотите умереть в своей постели, пусть не приближается к моему двору.
— Но мы, это, не спим с ним в одной постели. И вообще, как ты со мной, это, разговариваешь? — обиделся Иошуа Бар.
Но Рылов уже пришпорил свою лошадь, выкрикнул напоследок: «И перестань все время вставлять свое „это“!» — и исчез в клубах пыли, так каменно выпрямив спину, что это отбивало всякую охоту следить за ним взглядом.
Иошуа Бар любил играть с деревенской детворой. В обеденный перерыв он заходил в лавку и покупал там буханку хлеба, сто граммов масла, завернутого в вощеную бумагу, и три головки чеснока. Это был его обед.
«Хлеб для здоровья, масло смазывает человеку кишки, чтоб легче, это, ходить на горшок, а в чесноке есть сила, и он против глистов, которые заползают в человека, чтобы съесть его масло», — объяснял он малышам, которые топтались, точно цыплята на обогревателе, на его огромном теле, излучавшем приятную силу и тепло.
В Польше Иошуа Бар был знаменитым борцом. «Я надевал, это, шкуру леопарда, перепоясывался римским поясом и клал на лопатки всех гоев до единого», — возбужденно рассказывал он, демонстрируя старую фотографию, на которой он был изображен в позолоченном картонном шлеме с пышным конским хвостом, и ноги его были крест-накрест перехвачены гладиаторскими ремешками.
Иошуа Бар снимал комнату у Рахели Левин и удивлял начальника склада своим трудолюбием и неутомимостью. Каждое утро он бегал и упражнялся в полях, и его тяжелое буйволиное дыханье разносилось по всей деревне. Дважды в неделю он тренировал деревенскую молодежь в забытых воинских искусствах времен мандата — джиу-джитсу и рукопашной борьбе. «Мне не нужно, это, платить», — стеснительно отказывался он. Но однажды, когда он, побагровев от натуги и удовольствия, показывал малышам, как поднимает одной рукой мешок с комбикормом, из-за кучи сорго вдруг выскочил Рылов, выхватил из кобуры свой русский наган и крикнул: «Ну вот! Теперь я знаю, кто ты. Ты тот силач, из труппы Зейтуни».
Теперь вспомнили все. Хотя годы изрядно проредили былую гриву волос Иошуа Бара, это несомненно был тот самый цирковой силач, который ломал кирпичи и гнул гвозди.
Дани Рылов и секретарь Якоби забрали его в помещение Комитета и вызвали Авраама.
Авраам пришел взволнованный и напряженный.
— Где мой брат? — спросил он с порога.
Но то, что рассказал силач, ничем не могло помочь.
— Твой брат, это, был с нами всего один день, — сказал Иошуа. — Зейтуни дал ему вроде кличку — Альфонсо Коррида, стальной человек из Толедо.
Тошнотворное цирковое прозвище вызвало у присутствующих стон негодования и отвращения.
— Он шел за нами весь день со своей коровой на спине, — продолжал силач.
— Это бык, а не корова. Не она, а он. Бык породы «шероле» — сказал Дани Рылов.
— Ну вот, он, это, шел себе с этим своим коровой, а я глазам своим не верил, сидел в телеге и смотрел, как он все время шел, в этой своей маске на лице, и даже не запыхался. Мы тогда заночевали у арабов в деревне. А Зейтуни, он с того времени, как твой брат к нам пришел, все на меня ругался, а вечером сказал, чтобы я всем готовил ужин, как повар.
На глазах изумленных арабов Эфраим десять раз поднял Жана Вальжана на плечи, и те были потрясены. Они решили, что в его теле прячется джинн. Его маска и одинокий глаз, освещавший сетку своим зеленым блеском, наводили на них благоговейный страх.
— Но, кроме этого коровы, у него совсем не было силы, — сказал Иошуа. — Я мог бы уложить его одной рукой. Он, это, даже сто килограмм не мог поднять. Или там пятьдесят. Только своего, это, корову.
— Если ты еще раз скажешь «это», — сказал Рылов, — я тебя заставлю проглотить вот этот кнут!
Пинес открыл дверь, вошел и сел сбоку.
В тот вечер Зейтуни заработал много денег. Он был счастлив.
— После ужина он, это, дал твоему брату резиновую женщину.
Слезы навернулись на глаза Авраама.
— За что нам это? Почему именно нам?
— Каким отчаявшимся должен быть человек, чтоб соблазниться такой подачкой? — вопросил, ни к кому не обращаясь, Пинес.
— С ней никто раньше не делал этого, — сказал силач. — Только Зейтуни. Потому что ей вообще не нужны были мужчины. Когда ей хотелось, она могла, это, сама поцеловать себя туда. Она могла сложиться так, что мужчины совсем дурели.
Пинес передернулся и сказал:
— Эти детали нас не интересуют. Вернись, пожалуйста, к Эфраиму.
Силач продолжал:
— Зейтуни запустил ее в палатку с твоим братом, и они начали там друг с другом, а потом мы все услышали, что она орет, как животное, которое рехнулось. И тут, посреди, вдруг пришел этот его корова, поднял своими рогами вход в палатку и стал на них смотреть. Я видел, как они склещились друг с другом, и она, это, вся вроде как обвязалась вокруг него. Твой брат был совсем голый, одна тряпка на лице, и тут он поднял ногу и дал этому своему корове по морде, чтобы тот ушел. Но корова не ушел.
— Вот так же Эфраим смотрел на него, — сказал Авраам таким глухим и измученным голосом, как будто это дедушка говорил из удушья могилы.
— Тогда он встал и пошел, а эта резиновая женщина так и была на нем завязана. А корова взял в рот его одежду и тоже пошел за ними, но метров через пятьдесят мы услышали такой звук, как будто выскочила пробка, и она, это, отвалилась с него, как мокрая тряпка. — Силач сунул толстый, прямой палец в рот, надавил изнутри на щеку и выдернул его, издав отвратительный, мокрый и хлюпающий хлопок. — Вот такой был звук, — сказал он.
Зейтуни бежал за ними, кричал и просил, «но корова повернулся, нагнул голову, посмотрел ему в глаза, захрипел и сделал ногой — вот так, по земле, — и Зейтуни испугался больше подходить».
— И куда же он пошел? — допытывался Рылов.
— По какому азимуту? — спросил Дани. Узи, его сын, служил тогда в армии, в части, которая называлась просто «Подразделение», и Дани подхватил у него несколько армейских терминов.
Иошуа перестал угрожающе реветь и рыть ногой по полу.
— Это было как будто сон. — Его грубое лицо разгладилось и засветилось. — Как будто мне это вроде снится. Он взял своего корову себе на спину, и они исчезли между деревьями и облаками.
— Куда исчезли? Куда? — закричал Авраам.
— Никто не знает, — сказал силач. — Зейтуни тоже искал его немного, думал, может, твой брат, это, раскается. Но они ушли насовсем. Я никогда в жизни не видел такого человека. Мы всего два дня были вместе. Утром я ему завидовал, в обед боялся, а вечером уже любил.
На следующий день Зейтуни купил у арабов новорожденного теленка и потребовал, чтобы силач начал тренироваться в поднимании быков.
