- А ну тащите всё назад! Живо! Вы, негодяи...
Те набычились.
- Вот ещё! Это ж - крамольничье барахло, а теперь - наше. И ты нам не указ.
Ударом кулака Сполох прервал их излияния. Мужики хотели было наброситься на охотника, но рядом вырос Хворост.
- Не сметь! Забыли, кто перед вами? Помощник великого вождя! Помощник! Хотите, чтобы ваши головушки покатились по траве?
Мужики очухались, отступили и ушли, глухо огрызаясь, побросав всё, что тащили.
Сполох не дал себя обмануть ложной предупредительности старика. Яростно глянул на него, раздувая ноздри, вопросил:
- Это всё ты? Отвечай. Ты?
Тот развёл руками.
- Мужиков-то не унять было. Душа требует. Наши-то вон лежат, мести требуют. Как отказать? Предки вознегодуют. Надо иметь понимание.
- Плевал я на твоё понимание, - процедил Сполох и коротким ударом поверг его на землю.
Через пяток дней вернулся Головня. С собой притащил вереницу саней с вопящими младенцами - всё, что осталось от общины Павлуцких. Был он хмур и дик, на всех глядел волком, в разговоры не вступал.
А ещё через день прибыл Лучина с парнями. Привёз ужасную весть: враги разорили зимнее стойбище. Пожгли жилища и хлева, убили Сияна и обеих его жён, а дочек и скотину угнали неизвестно куда.
Так закончился поход в мёртвое место.
Глава седьмая
- Чёрные пришельцы, - сказал Головня. - Их работа. Больше некому.
Помощники уныло покивали. Кто ещё сподобится на такое злодейство? Лесовики убийству не обучены, по старинке живут - загонами да молитвами. А у пришельцев, известно, зуб на Головню, давно обещали нагрянуть. Вот и нагрянули, подгадали день, мерзавцы.
Испытания состарили вождя. Он осунулся, под глазами набрякли синяки, на висках бились жилки - как бабочки в коконе. Щёки ввалились, обострив пожелтевшие скулы, меж бровей прочертилась морщинка. А ведь ему ещё не было и пяти пятков зим! Значит, настал и его предел. Раньше всякий удар судьбы принимал как вызов, торопился ответить. А теперь сник. Да и то сказать: сколько всего навалилось! И мятеж, и смерть Заряники, и пришельцы. Да ещё Искра... О жене своей Головня не произнёс ни слова, но именно её гибель, вероятно, угнетала его больше всего. Сколько вместе прожито, сколько перенесено!
- Может, откочевать на полуночь? - подал мысль Лучина. - А что? Там сейчас свободно: бери - не хочу, - он хохотнул, но тут же осёкся.
- Удирать, значит? - процедил вождь. - Как зайцы?
Лучина простодушно пожал плечами.
- Мы примем бой, - тихо, но твёрдо заявил Головня.
- С кем? - хмуро вопросил Сполох. - Людей-то всего ничего.
- Что ж, мало воинов тебе? - спросил вождь. - А Рычаговы? Небось не разбегутся.
- Да что Рычаговы... Их ещё обучить надо.
- Вот и обучи.
- Дело нехитрое, земля мне в нос. А с громовыми палками что делать? Против них никакое заклятье не поможет.
- Ты-то почём знаешь?
Сполох долго смотрел в плещущийся костёр, затем промолвил едва слышно:
- Да уж знаю.
Вождь помолчал, размышляя.
В желтоватом свете костра лица помощников обметало золотистой пыльцой. Сполох отрешённо смотрел куда-то вдаль, посасывая хребет вяленой мундушки. В глазах его проглядывала такая усталость и покорность судьбе, что хоть топись. Последние тяжкие дни и на нём оставили свой отпечаток: исчертили лоб морщинами, придали лику вид суровый и угрюмый. Он тоже сник, как и вождь, но не из-за пришельцев: корил себя, что стал хоть невольным, но виновником истребления рода; не успел, не сумел, не смог спасти. Проклятье отступничества нависло грозовой тучей. Страх вселился в сердце, вызвал сомнения: верно ли он поступает? Тем ли путём идёт? Головня ясно видел это - в печальной задумчивости, в навечно застывшей на устах горечи, в язвительной желчности, с какой он теперь выслушивал слова вождя. Крамола витала рядом с ним, нашёптывала в уши коварные слова.
Сидевший рядом Лучина, напротив, казался сгустком бешеной силы, рьяным волком, изготовившимся к прыжку. Борода его, прежде короткая, теперь раскучерявилась белокурыми завитками, поднялась к ушам, скрыла подвижный рот; буйные вихры падали на глаза, заслоняя лукавый взгляд. Ничто его, казалось, не трогало: ни гибель рода, ни враги, идущие с юга, ни предчувствие голода. Разве что повздыхал маленько, идя с Головнёй на охоту: "Что ж за невезуха-то, а? Только было жить начали - и вот на тебе. Всех рабов повыщелкали, а которых не повыщелкали, тех опустили. Опять ходи на охоту да жратву добывай. Когда ж облегчение-то настанет?". Не человек, а огрызок какой-то, душевный урод.
Третьим, укрепясь точно столб, с прямой как журавлиная нога спиной восседал Хворост - сухой, костистый, впалоглазый. Сидел, подслеповато моргая, время от времени двигал челюстью, будто жевал что-то. Бывший раб, а ныне - советник вождя, с руками, замаранными кровью Артамоновых.
Вождь был обозлён и разочарован. Обозлён мятежом, а разочарован упёртостью родичей. Как ни талдычил им про Науку, как ни вбивал божьи заповеди, а стоило один раз отлучиться, и всё опять расползлось, как раскисшая шкура. Нет в людях стойкости, нет крепизны, одни лишь шатания да разброд. Едва отвернулся - уже в крамоле, замысливают измену. Кругом обман и предательство. Все на подозрении. Все до единого.
Знойника, Сполохова подружка, поднесла ему луковую похлёбку в железном котелке. От похлёбки шёл густой вкусный пар, влажно поглаживавший щёки и нос. Головня поставил котелок себе в ноги, взял деревянную ложку, принялся хлебать, низко согнувшись - громко, с урчанием. Глядя на девку, сопел, вспоминая Искру и Зарянику.
Сполох опять что-то пробубнил. Головня повернулся к нему.
- А?
- Говорю, коли коров нет, то и косить ни к чему. А только как зиму протянем? Одними лошадёнками сыт не будешь, особливо когда забрюхатеют.
- А с пришельцами как же?
Тот понурился.
- Ну а что? Я ж о мясе...
- А ежели сюда нагрянут?
- Ну... не знаю тогда. Будем биться.
- Вот-вот. Соображаешь?
- Чего?
- А того. Они о нас знают, а мы о них - нет. Вот о чём надо думать, а не о коровах да молоке.
- Так ведь... помрём же без молока-то, земля мне в уши! - простонал помощник.
Головня досадливо глянул на него.
- Огорчаешь ты меня Сполох. Сильно огорчаешь. Мятеж прохлопал, книги древних не уберёг, теперь вот стенаешь попусту. Думаешь, богиня покинула нас?
- Да что ж богиня... одной богиней не прокормишься. А у нас ещё детвора на руках. Бабы и без того изнемогают...
Он умолк, смущённо опустив голову, явно чувствуя, что его понесло не туда. О младенцах, коих привёз вождь от Павлуцких, по общине давно ходил шёпоток: мол, лишние рты, своих бы прокормить, бабам морока и так далее. Половина этих младенцев, правда, перемёрла ещё в пути или сразу по прибытии: застудились, оголодали, ослабли; не спасли их местные духи. Но и выжило немало - женщины утонули в навалившихся хлопотах. В прежние времена справились бы с этим без труда, да ещё радовались бы такому пополнению, но нынче в разворошенной, прореженной мятежом общине бабам приходилось туго. Всё теперь лежало на них: и варка пищи, и выделка шкур, и уход за скотиной, и чистка хлевов. Да ещё и присмотр за чужими детьми. Как тут не взвыть? О собрании нынче и не заикались - не до собрания было в круговерти забот. Одни только мужики-охотники на собрание и являлись, слушали вождя, ударами копий о землю выражали одобрение. Если и приходила какая баба, сидела тихо за спинами мужиков, голоса не подымала. Видела ясно: бабье мнение никого тут не трогает, только свои дела обсуждают, на женщин наплевать. Вот чего добилась Рдяница своим безумством: хотела вернуть бабам силу, а вместо этого превратила в бессловесных рабынь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
