В одиночной камере, расположенной в женском крыле Бутырки, началась зловещая игра.
Для выполнения этой миссии снарядили не такой уж маленький отряд: несколько офицеров, несколько людей в штатском, а также медсестру, вооруженную стеклянной воронкой, резиновой трубкой и кувшинчиком пенящейся жидкости. Меня спросили: «Ты будешь есть?» – и, получив от меня ответ, что не буду, четыре человека прижали мои ноги, голову и плечи к кровати. Медсестра вставила резиновую трубку мне в нос, но это резиновое чудовище толщиной 10 миллиметров там не помещалось. Медсестра повторяла попытки одну за другой. Побежала кровь, и я потерял сознание. Когда я пришел в себя, то оказалось, что трубка вставлена в пищевод через рот. Я немедленно вытащил ее. Через некоторое время они достали трубку меньшего диаметра. И все началось сначала. Казалось, что конвоиров забавляет эта сцена, когда я вскрикивал от боли, они шутили и смеялись. В конечном итоге в меня влили всю жидкость. Вся компания удалилась, осчастливив меня сообщением, что они вернутся завтра утром. Я остался в одиночестве, присев на пол своей камеры.
На следующий день медсестра появилась одна. Она думала, что я успокоился. У меня страшно болела голова, но я твердо отказывался принимать пищу. Ей на помощь опять пришли некие люди, и вся процедура повторилась заново. На этот раз я кричал так громко, что женщины, сидевшие в соседних камерах, начали жаловаться. Мои мучители отпустили меня, когда процедура была окончена, и пообещали завтра прийти два раза. На следующий день медсестра отказалась исполнить мою просьбу хотя бы использовать для процедуры трубку меньшего диаметра. Я попросил об этом также и доктора, пожилую русскую женщину, которая казалась добрее своих коллег, но она отделалась пустыми отговорками и сказала, что я должен есть. Однако я не сдавался. На четвертый день доктор опять появилась в дверях и внимательно посмотрела на меня. Искусственное питание и мои крики начались опять. По моей просьбе пришел начальник караула, и я крепко сжал его руку. У доктора по щекам текли слезы, но она не могла вмешиваться, так как она также только выполняла приказ.
В воротнике моей куртки, которая была у меня с собой, я спрятал маленький самодельный нож, представлявший собой металлическую пластинку из легкой гинденбургской стали. Я ее заточил до остроты лезвия бритвы о камни тюремной камеры. Дрожащими руками я потянулся к этой небольшой вещице, которая должна была освободить меня от мучений, не забывая при этом поглядывать в сторону глазка, через который за мной могли следить. В конечном итоге я все-таки нащупал маленькое лезвие, и теперь его оставалось только просунуть между складками одежды к тому месту, где был распорот шов. Внезапно дверь распахнулась. Вошел надзиратель, который иногда выражал мне симпатию за мои страдания. Он быстро оглядел комнату и снова вышел. Я быстро скатал свою куртку и сел на нее. Вошел офицер МВД и потребовал отдать ему куртку. Поначалу его поиски не дали никаких результатов. Затем, спустя несколько минут, он оторвал воротник и нашел нож. Он иронически посмотрел на мои вены. Когда я подтвердил его подозрения, поднялась суматоха. Все было тщательно осмотрено и обыскано. Даже ведро и скамья, на которой я просидел целый день, были перевернуты. Меня заставили раздеться. Они забрали с собой все, что было на мне надето. Взамен этого мне прислали новые «старые лохмотья». Короче говоря, все, что находилось в камере, заменили или передвинули на другое место. Других способов свести счеты с жизнью у меня не осталось. «Кормление» через резиновую трубку было хуже медленной смерти от голода. Через час я сидел на полу совершенно беспомощный, оставшись наедине с самим собой и со своим горьким опытом. В конце концов я решил вновь начать принимать пищу.
Лицо доктора расплылось от улыбки. Надзиратель заливался как жаворонок. Казалось, что я им сделал самый желанный подарок, какой только можно представить, согласившись вновь принимать пищу. Мне предложили отправиться в больницу, но я попросил вернуть меня в прежнюю камеру, чтобы рассказать венгру, который также собирался начать голодовку, о своем горьком опыте. В камере я получил пищу, рекомендованную доктором. Но еще больше, чем пищу, я хотел получить бумагу, ручку и чернила. Я только написал: «Я требую, чтобы меня вызвали на допрос». Однако следователь меня так и не вызвал. Через три дня меня отправили в лагерь, где я встретил знакомых соотечественников, с которыми мог беседовать и где мне больше не пришлось одному сидеть в камере, оставаясь наедине со своими мыслями.
На угольных разработках вблизи Москвы
К югу от Москвы находится угольный бассейн. В центре его, в 170 километрах к югу от Москвы, находится город Сталиногорск.[8] Вокруг города разбросано много лагерей, в некоторых из которых отбывают срок только русские. С 1945-го по 1950 год там также располагалось шестнадцать лагерей, в которых находились немецкие военнопленные, работавшие на угольных шахтах. Уголь там залегает не особенно глубоко – 100–150 метров от поверхности земли, – поэтому шахты там были очень сырые, технология добычи угля очень примитивная, а одежда и орудия труда, выдававшиеся немцам, совершенно не соответствовали условиям труда. В первый раз я прибыл в Сталиногорск утром, проделав ночное путешествие в машине для перевозки заключенных.
Меня привезли туда вместе с несколькими русскими заключенными. Выбравшись из машины, всех русских немедленно поставили на колени и держали так до тех пор, пока не собралась вся группа. С таким методом транспортировки заключенных я ранее никогда не сталкивался. Позднее я выяснил, что подобная процедура применялась к лицам, осужденным на двадцать пять лет и более. Конвоиров, вооруженных автоматами, а кроме того, имевших еще и собак, было очень много. Меня препроводили в одно из административных зданий Сталиногорска. На следующее утро меня отправили на грузовике в лагерь номер 3 – лагерь строгого режима для осужденных военнопленных.
Я никогда не забуду тот момент, когда смог наконец принять здесь настоящий душ и сбрить бороду с помощью настоящей бритвы – в тюрьме нам разрешали только стричь бороду с помощью ножниц. Но и здесь были свои лишения: на первых порах мне не разрешали разговаривать с остальными. Доктор, который определил, что я нахожусь в состоянии сильного истощения, поместил меня на карантин в тюремную больницу. Мне объяснили, что я буду там находиться в течение четырнадцати дней. Я там мог читать, а также найти другие способы занять свободное время, но только не общаться с другими обитателями лагеря, которые не находились на карантине. Я попросил принести мне газеты, и я их получил. Впервые почти за четыре года я узнал, что происходит в Германии, хотя, конечно, вся информация прошла через фильтр цензуры в восточной зоне.
По лагерю быстро распространилась новость, что туда прибыл летный капитан Баур. Как только русские ушли, в окна сразу же стали заглядывать люди. Оказалось, в лагере у меня много знакомых. Одним из первых меня приветствовал Вилли Хеккер, знаменитый летчик-истребитель, который сражался на Африканском театре военных действий. Он угостил меня некоторыми лакомствами. Все присутствующие жаловались на ужасные условия содержания в лагере строгого режима. Они не могли понять того, почему мне жизнь кажется замечательной, почти как в раю. В конце концов, здесь находились мои соотечественники, я мог разговаривать с ними на своем родном языке, у меня была своя кровать, здесь имелось окно, которое можно открывать, здесь можно было сколько угодно смотреть на деревья, листья, траву. Впервые после мая 1945 года я был счастлив.
Мои товарищи не могли спокойно смотреть на мою культю, поэтому привели мастера, который сделал мне деревянную ногу. В детстве мне часто приходилось видеть такие деревянные ноги. Они делались для наших солдат, ставших инвалидами в ходе войны 1870–1871 годов с Францией. С новой пристежной ногой мне стало очень удобно, и я теперь мог взбираться по ступенькам, опираясь только на костыль. Наконец я мог использовать свои руки по их прямому назначению!
Концерт на день рождения вызвал у меня слезы умиления
Я едва успел привыкнуть к этой странной разновидности свободы, как подоспел особый повод для торжества – мой день рождения. Многие мои товарищи прекрасно знали, что русским не нравится, когда они проявляют ко мне повышенное внимание. В день моего рождения, примерно в шесть утра, я услышал за дверью слабый шум. Начала играть приятная музыка, дверь открылась, и я увидел трех музыкантов, стоящих за ней: скрипача, аккордеониста и гитариста. Они спели три песни, затем появилось много моих друзей, они поздравили меня и даже вручили подарки, которые представляли небольшую материальную ценность. Тем не менее это было не самое главное. То, как все организовали мои товарищи по несчастью, которые также не были избалованы радостями, вызвало у меня слезы умиления. И я не стыдился этих слез. В тот день я ощутил, что эти слезы были во благо. Они убедили меня в том, что я не разучился радоваться жизни.
