Меня поместили в тюремную башню, где обычно содержались заключенные, срок которых истекал или которым его сократили. Во время наших разведывательных экскурсий, среди которых походы в туалет играли отнюдь не последнюю роль, я вскоре выяснил, что в этой же башне содержатся еще пятьдесят шесть генералов. Большинство из них перевели сюда из Войкова и Красногорска. Еда была очень скудной. Нам давали обычную тюремную еду, которая была значительно хуже той, которую мы получали в следственном изоляторе. Там мы сидели в течение двух месяцев, постоянно думая о тех, кто уехал домой. Казалось, что о нас опять забыли.
Затем наши имена опять попали в юридическую машину, и громадная мельница начала нас перемалывать. На этот раз была новая песня! Офицер МВД спросил меня, был ли я вместе с Гитлером, когда он посещал Муссолини, и что я думаю о Катыни. Сперва я не увидел никакой связи между этими двумя вопросами. Естественно, я ответил, что посещал Муссолини четыре раза. И это было все, что он хотел знать. Я мог идти. Через три недели мне было зачитано следующее обвинительное заключение: «Поскольку вы несколько раз посещали Муссолини в сопровождении Гитлера, вы несете ответственность за приготовления к войне. Во время этих визитов Муссолини и Гитлер разработали преступный план нападения на Советский Союз. На основании этого вам предъявлены обвинения в соучастии в подготовке к войне». Все присутствующие, которые стояли рядом со мной во время чтения этого документа, казалось – во всяком случае, судя по выражению их лиц, – были просто подавлены нелепостью этих обвинений. Я объяснил переводчику, что я летал к Муссолини в 1933, 1934, 1937 и 1943 годах – то есть два раза задолго до начала Второй мировой войны, один раз за четыре года до начала войны с Советским Союзом и один раз через два года после начала войны на востоке. Более того, я был просто летчиком и не имел никакого отношения к переговорам и к военным приготовлениям. Последовало разъяснение столь же бессмысленное, как и обвинение: «Здесь такие вещи не обсуждаются. Вы предстанете перед трибуналом!» И я на самом деле предстал перед ним 31 мая 1950 года. Казалось, что все происходившее в тот день имело для русских какое-то особо важное значение, поскольку тем утром, после получения пайки, как называлась дневная порция хлеба, мне выдали еще и селедку, уверив при этом, что я не буду испытывать жажды в течение дня.
Мы выехали из Бутырки и отправились в здание, где располагалось Министерство внутренних дел. По сравнению с другими спектаклями подобного рода в данном случае они хотя бы немного постарались. Несколько людей сделали все, что могли, чтобы придать хотя бы видимость смысла этой пародии на правосудие. Заседание вел генерал. Справа и слева от него сидели полковник и подполковник и, за компанию, переводчик и стенографист, который записывал все выступления. Суть обвинений осталась неизменной. За моей спиной стояли два конвоира, вооруженные автоматами. На их лицах было написано, что они уже слышали предъявляемые мне обвинения и преисполнены важности от осознания того, что охраняют человека, который разработал план войны против Советского Союза. Я опять повторил то же самое, что и в тот раз, когда переводчик впервые зачитал мне обвинения. Затем я сказал генералу, что они должны также арестовать и машиниста локомотива, который тащил тот вагон, в котором Гитлер и Муссолини вели переговоры в районе Бреннерского перевала.
По крайней мере, я испытал чувство удовлетворения, когда после моего заявления повисла глубокая тишина. Я не знаю, в каком направлении в тот момент заработали мысли участников этого судилища, испытывали ли они чувство сожаления из-за нелепой задержки, поскольку можно было просто зачитать приговор, уже отпечатанный на бумаге, или же они думали о том, как переписать сцену переговоров, перенеся место действия с поезда на самолет. Генерал решил не терять достоинства. Он запретил мне делать подобные высказывания в будущем и отправил меня из комнаты. Через пятнадцать минут меня завели в нее снова. О Гитлере и Муссолини больше не сказали ни слова. Теперь эти «добрые господа» придумали новую тему для беседы. Судебное заседание напоминало игру в вопросы и ответы:
– Вы когда-нибудь были в России вместе с Гитлером?
– Да, много раз. В течение нескольких месяцев мы жили в ставке под Винницей на Украине.
– А где вы еще были на территории Советского Союза?
– Во всех горячих точках, где шли бои, в районе Ленинграда, в Смоленске, Запорожье, в других населенных пунктах на территории Украины и Крыма.
После этого генерал захотел узнать, какие события происходили во время этих визитов. Я вкратце объяснил ему, что в большинстве случаев Гитлер приказывал доставить к нему в ставку того или иного командующего армией, но в критических ситуациях, чтобы не оставлять войска без командования, Гитлер сам вылетал на линию фронта, чтобы провести совещание и дать нужные указания. Чаще всего мы летали по ночам, но с таким расчетом, чтобы прибыть на обсуждения обстановки на фронте, которые начинались в полночь. Через два или три часа мы возвращались в ставку.
Казалось, что генерал был вполне удовлетворен моими ответами. Я мог идти. Мне сказали, что генерал куда-то поехал, чтобы посоветоваться относительно моего дела. Во всяком случае, они ждали примерно полтора часа, прежде чем позвали меня обратно.
Опять все выглядело очень официально, а затем мне зачитали приговор: «Поскольку вы, совместно с Гитлером, несколько раз посещали советские города и, таким образом, способствовали совершению преступлений против мирных советских граждан и советских военнопленных, вы признаны судом виновным, и на основании этого приговариваетесь к двадцати пяти годам заключения с отбыванием срока в трудовых и исправительных лагерях».
Естественно, я начал протестовать и заявил, что никогда не принимал участия в обсуждении военных вопросов. В мои обязанности входило только управление самолетом. Генерал ответил, что это больше не подлежит обсуждению и что я осужден на законных основаниях. Я могу обжаловать принятое решение в течение семидесяти двух часов.
Судебное заседание закончилось, я был осужден на двадцать пять лет. Войдет ли в эту комнату следующий заключенный? Оба моих товарища, которых привезли вместе со мной тем же утром, также были осуждены, но, насколько я знаю, их даже не пригласили в зал заседаний.
После возвращения в Бутырку мы не вернулись в наши прежние камеры, вместо этого нас поместили в камеры, предназначавшиеся для тех, кто уже осужден, причем в каждой камере от двадцати до двадцати пяти человек.
В таком составе мы оставались недолго. В течение дня к нам поместили еще несколько генералов, которые также предстали перед так называемым судом и все как один были осуждены на двадцать пять лет. Все происходящее казалось нам почти нереальным, если бы за всем этим не скрывалась мрачная бездушность судебной машины, в жернова которой мы попали. Наши камеры теперь заперли на особые замки, не такие, как в обычных камерах, а кроме того, на дверях имелись специальные занавески. Мы были людьми, осужденными на двадцать пять лет, с которыми обращались по особым правилам. Я сразу отправил кассационную жалобу, на которую тут же пришел ответ: «Прошение отклонено!» Все мы – генералы, священнослужители, люди общественных профессий, интеллектуалы, рабочие, крестьяне – пытались найти для себя ответ на один вопрос: как это все понимать? что это, чудовищная ошибка? кто во всем этом виноват? Спустя короткое время нам все стало ясно, и все оказалось до смешного просто! Когда русские, выполняя какие-нибудь распоряжения, волей-неволей обижали нас, они говорили при этом: «Мы знаем, что вы все осуждены коллективно, но мы только выполняем приказы. Мы знаем, что мы делаем то же самое, за что вы получили свои сроки. Но пожалуйста, поймите, мы – должны!» Пагубные последствия этой политики стали очевидными во время корейской войны. Оказалось, что каждый солдат враждебной армии, которого захватили в плен, может быть объявлен преступником, его права и достоинство могут произвольно попираться, и вы можете делать с ним все, что только заблагорассудится, в том числе использовать его в качестве заложника для достижения своих политических и пропагандистских целей. Очень часто нас спасала только ненависть. В этой жизни для нас остались только страдания и надежда на перемены в судьбе.
Из лагеря в лагерь
15 июля 1950 года ворота Бутырки распахнулись и нас отправили в город Красногорск, расположенный вблизи Тушинского аэродрома в Москве. В это время там собрали сотни заключенных из всевозможных тюрем. Многие из них получили свой двадцатипятилетний срок при обстоятельствах, которые, несмотря на наше безрадостное положение, воспринимались просто как анекдот. Были случаи, когда человека, представшего перед судом, осудили за чьи-то другие преступления. В других случаях название Куба превращалось в Баку, а Афины – в Аден. Встречались также люди, которые вообще избежали изматывающих допросов и нелепых обвинений. Но, несмотря на все успокоительные заверения русских, мы все стояли перед лицом непреложного факта, что впереди нас ожидает двадцатипятилетний срок заключения в невыносимых условиях. От мысли об этих двадцати пяти годах у нас по ночам сжималось сердце. Сама мысль о них казалась невыносимой.
