«Нырнул». Как просто! А ведь жил человек добрейшей души. Высокий, красивый. Осетин. Работал. Имел жену, детей. Был счастлив. Но пришли эти вот… «подснежники» и убили. За что?
Летчик не уходит, видимо, что-то хочет спросить. Я поощряю его кивком головы.
— И еще, пожалуйста, ребята просят — держите скорость поменьше. Прошлый раз какой-то из ваших как дунул… И мы остались без прикрытия. Еле ноги унесли. У них ведь пушки, а у нас… шкасики.
— Ладно, учту. Все?
— Все.
— Ну, беги! Ваши пять минут уже прошли, вон тебе машут.
Еще раз окинул взглядом воздушную армаду. Все работы закончены, все готовы. Кое-кто уже запускает моторы. Правильно! Им надо взлететь раньше меня, сгруппироваться, а я их догоню.
Не торопясь забираюсь в кабину. С другой стороны просеки за мной наблюдают. Летчики-истребители садятся в самолеты. Один из них, высокий, с горделивой осанкой, прохаживается вдоль линейки. То и дело посматривая на часы и оглядываясь в мою сторону он делает подчеркнуто-нетерпеливые движения руками.
— Кто это? — спрашиваю у шофера-заправщика.
— А! — досадливо махнув рукой, ответил шофер. — Командир эскадрильи. — И, подняв воротник полушубка, неожиданно добавил: — Дерьмо человек.
Я смущенно промолчал. Шофер пожилой, ему лучше знать. Однако — эпитет…
Ревели моторы, кружилась снежная пыль, и самолеты один за другим уходили в серое небо. Они везли медикаменты и продукты осажденному Ленинграду.
Подождав, когда взлетит последний самолет, подрулил к старту и я. Командир эскадрильи, сделав мне кистью руки небрежный жест, не торопясь подошел к моему самолету, взобрался на крыло. Ко мне в кабину глянуло обветренное худощавое лицо с белесыми глазами.
— Слушай, ты, — вызывающе сказал он, увидев в моих петличках два кубаря. — Чего резину тянешь? Мои хлопчики сопровождают тебя, а не этих… — он кивнул головой в сторону взлетевших Ли-2 и грубо выругался. — Понял?
Меня затрясло от бешенства. Так оскорбить летчиков-тружеников!
— Понял, — как можно спокойней сказал я, глядя в упор в его глаза. — Все понял. И знаешь что — иди-ка ты отсюда!..
Я оттолкнул от борта его руки и с треском захлопнул фонарь.
Мы догнали летевших беспорядочной кучкой Ли-2 возле Волхова. Забравшись в их середину, я сбавил скорость и осмотрелся.
Странное это было зрелище. Мы летели плотной жужжащей кучкой над самой землей, а над нами рассерженными осами стремительно носились тройками взад и вперед наши истребители. Фашистские молодчики были тут как тут. Они, в свою очередь, держась на почтительной высоте, ходили над нашими и высматривали — не отстанет ли кто из Ли-2?
— Слоеный пирог, — высказал Ваня Архангельский свои соображения. Он был у меня в экипаже оптимистическим философом.
В Ленинграде
Все было совсем не так романтично, как я представлял. Пчелиным роем мы пересекли кусочек Ладоги, дошли до маяка и разлетелись по своим аэродромам.
Наш аэродром, какой-то неопределенной конфигурации, окруженный со всех сторон густым сосновым лесом, беспорядочно уставлен самолетами разных конструкций. Копошатся люди: что-то разгружают, что-то укладывают. Подъезжают и уезжают машины. Все как будто бы так же, как и на других аэродромах, и вместе с тем не так. Что-то здесь все-таки было особенное, а что никак не понять!
Сугробы снега. Тропинки. Темные масляные пятна на местах стоянок самолетов. Сосны и между ними — двухэтажные дома с бревенчатыми стенами. Вот на крыльцо с поломанными перилами вышла женщина, укутанная в платок. Постояла, посмотрела безучастно и ушла. Движения ее были медленные, скупые.
Тогда я посмотрел на людей, разгружавших самолет. И они тоже, ссутулив спины, двигались вяло и безучастно.
И только тут я понял, в чем особенность этого аэродрома. Здесь были голодные люди.
К нам, поскрипывая снегом, подъехала легковая машина с двумя автоматчиками. Я уже знаю от ребят — шофера звать Сашей. Он сейчас вылезет из машины, поздоровается с нами, как со старыми знакомыми, и тотчас же начнет хвастаться своими автомобильными покрышками, которые «пуля не берет».
Так оно и случилось. Пока наш Фома Кузьмич выбирался из самолета и впихивался со своими громоздкими тулупом, валенками и портфелем в «эмку», Саша успел все рассказать о покрышках. Увидев на моем лице признаки сомнения, он, недолго думая, выхватил из кобуры пистолет и — бах! бах! — два раза выстрелил в заднее колесо своей машины. И никто не ойкнул, никто не выругался, и даже никто не обернулся на выстрелы. Мне только осталось рот раскрыть от изумления. Довольный произведенным эффектом, Саша сунул пистолет в кобуру и, сказав, что вторым рейсом заедет за нами, сел за руль.
Наконец, Фома Кузьмич умостился, автоматчики заняли свои места, и Саша, резво сорвав машину с места, умчался на своих непробиваемых покрышках.
Мы с Архангельским завязывали последние тесемки на зачехленной машине, когда мое внимание привлек робкий хруст снега под чьими-то неуверенными шагами. Я оглянулся. Передо мной стоял худой, как скелет, человек в серой измятой шинели, в кирзовых сапогах и шапке-ушанке с завязанными у подбородка тесемками. Это был ополченец. Он вышел из леса и сейчас, бессильно опустив руки, тяжело переводил дыхание. Он смотрел на меня большими круглыми глазами, полными неизъяснимой печали и доброты, страстной надежды и разочарования.
Наконец он отдышался и слабым голосом, который еле было слышно из-за налетевшего внезапно ветра, сказал без всякой интонации:
— Товарищ летчик, не найдется ли у вас кусочка хлеба?
Я был потрясен. Острая жалость к незнакомцу, презрение к себе за свою сытость ожгли мне щеки жгучим стыдом. Я был растерян и уничтожен в своих же собственных глазах. Я был готов провалиться сквозь землю. Некоторое время я не мог раскрыть рта, чтобы сказать ему, что я — сытый и довольный, собираясь лететь в Ленинград, не догадался взять с собой хлеба, чтобы здесь хоть кому-нибудь принести мимолетное счастье…
Сказать «нет» человеку, который смотрит сейчас на тебя с такой надеждой, было превыше моих сил. Но все же я должен был сказать ему это слово, ибо у нас действительно не было ничего…
Он, наверное, понял мое замешательство как-то по-своему. В его светлых глазах вдруг мелькнула настороженность. Я видел отчетливо: он что-то соображал, прикидывал, и взгляд его стал холодным, стальным.
Мое сердце разрывалось от невыразимого страдания. Как я могу доказать ему, что у меня действительно ничего нет?!
И тут я вспомнил! С неделю назад, когда мы собирались лететь сюда, тетя Паша дала мне буханку хлеба. Куда я ее дел? Я положил ее в багажник!
Я резко повернулся:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
