Судя по материалам дела, в последующих событиях Панибратцев уже не участвовал. Ничего не сказано о его роли в разгроме милиции и в обвинительном заключении. Вероятно, он ушел с места событий вместе с траурной процессий. Вскоре после начала беспорядков она двинулась на кладбище4. Как и во время волнений в Грозном, в 1958 г. инициатор протеста остался в стороне от начинавшегося бунта. В пьяной толпе, оставшейся у здания милиции, появились новые лидеры. Никакого участия в подготовке похорон они не принимали и покойного не знали. Но зато имели личные причина ненавидеть милицию.
После шести часов вечера около городского отдела милиции уже бушевал стихийный митинг. По рассказу одного из участников беспорядков, «народу было много, и все кричали разные выкрики в адрес работников милиции. Окна были все выбиты, но камни лететь продолжали, а у входа лежала перевернутая машина, и с нее выступали разные люди»[467]. Осмысленных выступлений практически не было. Все свелось к раздраженным выкрикам и погромным призывам.
Председатель Муромского горисполкома Сорокин попытался превратить бунт хотя бы в стихийный митинг. Он залез на перевернутую машину и призвал толпу к порядку. В ответ раздались возгласы: «Убили человека в милиции!». Сорокин обещал все выяснить и наказать виновных. Но какой-то солдат, имевший личный опыт общения с городским главой закричал, чтобы Сорокину не верили2. (В импровизированном митинге, помимо Сорокина, принял участие председатель Владимирского облисполкома Сушков, незадолго до событий приехавший в город в командировку. Точный момент выступления Сушкова, к сожалению, по доступным нам источникам установить не удалось. Было ли это до или после выступления Сорокина, не ясно. По словам заведующего отделом административных и торгово-финансовых органов ЦК КПСС по РСФСР Тищенко, Сушков «влез на трибуну, его там освистали, причем с трибуны он этим хулиганствующим элементам обещал пересмотреть состав дружинников, что они плохие, по существу пошел на поводу хулиганов» 3. Таким образом, Сорокин и Сушков, последнего представитель бюро ЦК КПСС по РСФСР обвинил чуть ли не в трусости, попытались, хотя и безуспешно, овладеть инициативой и перевести события в мирное русло).
Однако озлобление толпы уже достигло критической точки. Снежный ком погрома покатился под гору после выступления Сергея Денисова, который забрался на перевернутую машину после того, как солдат обругал председателя горисполкома. Этот 39-летний выходец из нижегородской деревни, работавший канализатором на комбинате «Красный луч», был малограмотен (3 класса образования), имел в прошлом две судимости за малозначительные преступления, был женат и воспитывал двоих детей4. В начале событий Денисов находился в камере предварительного заключения — 20 июня он подрался с отцом и братом, за что и получил 15 суток административного ареста. Около 17.00 арестованный услышал шум на улице и хитростью выбрался из КПЗ на Московскую улицу. Там он закричал в толпу: «Бей фашистов, бей гадов! Освобождай арестованных!»[468]. Призыв попал на благоприятную почву: в толпе находились знакомые некоторых задержанных за хулиганство[469].
РГАСПИ. Ф.17. Оп.91. Д.1498. Л. 3.
По показаниям одного из свидетелей, Денисов заявил, что «в милиции якобы бьют арестованных, бросают их в камеры, а в лагерях вообще убивают». Он сказал, что лично видел, как работники милиции избивали Костикова, что его, Денисова, тоже били в милиции. В подтверждение своих слов он задрал рубашку и показал левый бок со следами побоев. Председатель Муромского горисполкома А. К. Сорокин, встретив Денисова через несколько дней на улице, полюбопытствовал, кто же его все-таки избил. В ответ услышал, что это результат драки с братом[470].
После выступления Денисова «началось избиение работников милиции, дружинников и других должностных лиц, наводивших порядок»[471]. Но Денисов был далеко не единственным оратором на стихийном митинге у здания милиции. Среди выступавших активную роль сыграл 28-летний Степан Мартынов, неграмотный бессарабский цыган, отец которого погиб на фронте в 1943 г., а мать в тот же год умерла с голоду. До 1956 г. Мартынов жил с двоюродной сестрой и кочевал. В 1956 г. перебрался в Муром, осел, женился на женщине с двумя детьми, поступил на кирпичный завод разнорабочим. После этого сменил еще несколько занятий — искал более высокую зарплату, нужно было содержать четырех иждивенцев.
Степан имел личные причины ненавидеть милицию — в 1959 г. его арестовывали за мелкое хулиганство[472]. По рассказу Мартынова, с самого утра в городе только и говорили, что о смерти Костикова. Об этом он слышал сначала на базаре, потом — около собственного дома, куда вышел покурить и разговорился с женщинами, наконец, по дороге в кинотеатр. На выпившего Мартынова сильное впечатление произвели выкрики Денисова, напомнившие о личных обидах. В итоге Степан тоже полез на трибуну призывать к погрому[473].
Митинг продолжался уже на фоне погрома, как бы поддерживая на определенном уровне и накал страстей и моральную легитимность бунтовщиков. «Ораторы» выкрикивали призывы и сами претворяли их в жизнь. Среди выступавших оказался и жестянщик Максим Усов, 48летний отец семейства (трое детей, младшему 16, старшему 26 лет), деревенский, с четырьмя классами образования, неоднократно «обиженный» милицией — задерживали за появление на улице в пьяном виде и мелкое хулиганство[474]. 30 июня Усов был пьян. По показаниям одних свидетелей, он кричал: «Бейте милицию! Она нас обижает и бьет, а чего вы смотрите! Бейте, громите больше». Другие слышали: «Давай жги, громи! Нечего жалеть! Пусть горит!»[475].
Крики неслись не только с импровизированной трибуны, но и из окружавшей ее толпы. Лукин, один из осужденных по муромскому делу, призывал: «Бить надо милицию, громить их», сопровождая все это пьяной матерной бранью. Когда же один из свидетелей обратился к Лукину со словами: «Что ты кричишь, к чему призываешь народ?», — то в ответ услышал: «А ты что, тоже имеешь красную книжечку (партийный билет члена КПСС. — В. К.), и тебя надо вместе с ними, гад»[476]. Столь же агрессивно реагировала толпа и на все другие призывы образумиться и успокоиться. Свидетелю Чекалову, например, за подобные слова кто-то из пьяных хулиганов до крови разбил лоб[477].
Между 18.00 и 19.00 «активисты» из толпы ворвались в здание городского отдела милиции и аппарата уполномоченного КГБ. Мебель разбили (рубили топором), на улицу выбросили сейф с секретными «кэгэбешными» документами, часть милицейских бумаг была уничтожена. Загорелась милицейская машина. Несколько сотрудников милиции были избиты. С них пытались сорвать милицейскую форму, силой вытаскивали на улицу на «суд народа». Защищаясь, они стреляли в нападавших, один из которых был ранен. Толпа взломала кирпичную стену КПЗ и освободила часть заключенных. Значительное количество боевых патронов было похищено. Все это сопровождалось выкриками: бей гадов, фашистов, они не народ и т. п. После выстрелов и появления раненого раздраженные погромщики закричали о том, что «убивают народ». Они попытались втянуть в беспорядки столпившихся у здания зевак. Пожарным, приехавшим к месту событий, не давали работать, перекрывали рукава для подачи воды.
Большинство активных погромщиков появились на месте событий именно для того, чтобы участвовать в беспорядках, и имели, как уже говорилось выше, личные причины ненавидеть милицию. В то же время все они находились под растормаживающим воздействием алкоголя и в определенном смысле не только и не столько создавали своими выкриками и действиями специфическую атмосферу погрома, «тянули» его за собой, были его организаторами, но сколько несли в себе «инстинкт толпы», придававший спонтанным действиям видимость целенаправленности и логики. Некоторые впоследствии плохо помнили свои поступки. «Я не могу до сих пор понять, что меня толкнуло… «1, - в этом высказывании одного из осужденных было, по всей вероятности, больше правды, чем лукавства.
Глубокое чувство обиды на власть, усугубленное действием алкоголя, превращалось в коллективный психоз, перекрывало сдерживающее воздействие страха перед наказанием. Праведность же поступка освящалась идеей возмездия за «невинно убиенного», что всегда придает погрому некий «высший смысл». Вряд ли кому либо из «активистов» приходило в голову, что, растворившись в анонимной обезличенности толпы, они совершают что-либо более серьезное, чем привычное для них лихое хулиганство. Как только мысль об этом доходила до их сознания, они «выключались» из погрома и исчезали с места событий.
